Когда я на днях сказал, что, обращаясь к священнику-иезуиту, называю его «отец», у нее это вызвало взрыв сарказма. Мне же такое обращение представляется всего лишь проявлением вежливости. Мне нет дела до армии, но я обязан, вступая в разговор с офицером, называть его по званию. Необходимое уважение по отношению к другим слоям общества.
Сегодня она спросила меня, есть ли смысл в нашей переписке во время разлуки. Я сказал, что переписка представляется мне более естественным делом, чем ее отсутствие. На это она возразила:
— Твои письма всегда такие продуманные, recherchées[199]. Ты пишешь так, словно между нами ничего нет.
Это правда. Терпеть не могу изливать чувства на бумаге — тем более когда пишу не для себя. Родители приучили меня, что всякое проявление эмоций — признак дурного вкуса. И педагоги тоже. Но они правы. Хотя несколько переборщили. Эмоции существуют и должны проявляться. Тайно (как здесь), открыто или случайно. В ежедневных мимолетных встречах. Чувства — не для чтения, не для передачи в письмах.
Однако подлинная причина ее раздражения — наша разлука. Ее горечь, требовательность ко мне нарастает.
— Какой смысл писать, если мы расстаемся навсегда? — говорит она.
— Чтобы смягчить боль, — отвечаю я.
Она цинично предлагает болезненный разрыв, но, мне кажется, еще передумает.
Она: «Не вижу никакого смысла в нашей переписке».
Я: «В таком случая, как бы мне ни хотелось тебе писать, буду ждать первого письма от тебя».
Она (горячо): «Я никогда не напишу первая».
Типично женская логика.
17 июня
Наш последний день с Дж. Первый раз за несколько недель мы «вместе». Почти весь день в моей комнате, потом — по сандвичу в кафе и прямиком в Блоссак. Там мы молча сидели под тяжелым, свинцовым небом. Казалось, говорить не о чем. Я пытался притворяться сказал, что ничего еще не решено. Она попросила меня не лукавить. Пришлось сказать правду: да, мало шансов на то, что нам суждено снова встретиться. Меня наполняла светлая — нельзя сказать, чтобы неприятная, — меланхолия. Я предвкушал свободу. Она принесет одиночество.
Позже мы пошли в ночной клуб «Сюлли». Оттуда — в парк у реки. И домой. Я не знал, что говорить, когда мы прощались. В такой ситуации слова «прощай навеки» непостижимы. Мне кажется, я засмеялся. Кажется невозможным, что эта пытка может прекратиться.
Разлука подобна смерти.
Конец эпохи.
Написав эти слова в 2.30 ночи, я вдруг пожалел, что не овладел ею, не удержал, не женился на ней.
Через три часа мой поезд. En route[200] — в Бретань! Ад наступит, когда я вернусь домой.
Пять часов. Сильный дождь. Смутное состояние неопределенности. Линия раздела.
Долгое путешествие на север, много пересадок, невыразительная, серенькая природа. Я перенес жуткую сенную лихорадку, чувствовал страшную усталость и еще не оправился от потрясения при разлуке.
Меня смущала и низость, которую я продемонстрировал вчера. Я чувствовал, что должен сделать Джинетте подарок, но тянул до последнего, не зная, что выбрать. В субботу, перед самым закрытием магазинов, купил роскошное издание «Исповеди» Руссо. Вечером перед сном прочел несколько отрывков, они околдовали меня. На следующий день я постоянно откладывал вручение подарка, пока не понял, что делать этого не стану. Частично это было связано с тем, что я знал: ответного подарка не будет. Улучив минутку, заглянул в ее сумку и, убедившись в этом, не захотел ставить ее в неловкое положение. Но ведь я знал, что у нее нет денег, и подобная щепетильность, возможно, была смехотворной. Думаю, мы испытывали сходные чувства — не хотели ни дарить, ни получать подарки, и не из каких-то там эгоистических соображений, а из-за нежного и таинственного смущения, сопутствующего таким минутам.
Надеюсь, когда-нибудь я выясню это.
Почти постоянно думаю о Дж. Все приятные моменты путешествия мы словно переживаем вместе, всех женщин я сравниваю с ней. Особенно удручающий результат у англичанок.
Воссоединение с семьей. При встрече мы не выставляем наши чувства напоказ, и можно подумать, что я отсутствовал не восемь месяцев, а всего лишь одну ночь. Все эти условности ничтожны, банальны, quotidien[201].
Произнося неискренние вещи, я испытываю отвращение к себе. Говорить только для того, чтобы не молчать, — варварство, которое мне трудно вынести. Англичанам недостает способности к преувеличению, astuces[202], шутливости, легких уколов, иронии.