Лихорадка, заснул в два!
[8/20 апреля.] Поздно. Читал Great Learning и Doctrine of the Mean.
Всё яснее и действительнее. Пошел к Олсуфьевым, Сереже и Фету. У Олсуфьевых хорошо, передал благодарность. Обедал Кислинский. Не мог сказать и не мог быть спокоен. Приехал Ге звать к отцу. Поехали с Страховым. Там хорошо, прямо говорил с Зоей. Дома Сухот[ны], Волк(онский?), Сережа--винт. Гадко, грязно, гнусно. Поздно лег. Лихорадка.
[9/21 апреля.] Поздно читал Страхова статью. Праздно, на все глупости не надоказываешься. А анализировать приемы науки не нужно, кто любит науку, тот их знает, как знает законы равновесия человек, к[оторый] ходит. Начал Менгце. Очень важно и хорошо. "М[енг]ц[е] учил, как recover (возвратить), найти потерянное сердце". Прелесть.
Очень важно. Стал выговаривать Тане, и злость. И как раз Миша стоял в больших дверях и вопросительно смотрел на меня. Кабы он всегда б[ыл] передо мной! Большая вина, вторая за месяц. Всё ходил около Тани, желая попросить прощения, и не решился. Не знаю, хорошо или дурно. Пошел к Фету. Прекрасно говорили. Я высказал ему всё, что говорю про него, и дружно провели вечер. Вечером Ад[ам] Вас[ильевич]. Играли в винт. Глупо. Опять захватывает поганая, (Написано поверх вымаранного: сладкая) праздная жизнь.
Письмо от Чертк[ова] -- прекрасное.
[10/22 апреля.] Поздно. Даже не помню утра, -- так оно не важно. Да, утром зашел узнать адрес. За обедом Кислинский. После обеда ушел к Армфельд. На Петровке почувствовал страшную слабость. Это смерть и дурная. -Вспомнил. Я писал письмо Черткову, и пришел Третьяков. Он спрашивал о значении искусства, о милостыне, о свободе женщин. Ему трудно понимать. Всё у него узко, но честно. Я спрашивал его о многом, но не спорил о главном, о его вере. Она всё определила бы. У нас катали яйца, пошел за адресом к Дмохов[ской]. Обедали, потом к Армфельд. У ней: сидел, как шальной, от слабости. Дома Ан[на] Мих[айловна], Страхов, Кисл[инский]. Разговор Стр[а-хова] интересный. Я его понял. --Читал до 4 процесс Армфельд. Понял я тоже, что деятельность революционеров воображаемая, внешняя -- книжками, прокламациями, к[оторые] не могут поднять. -- И деятельность законная. Если бы ей не препятствовали, в ней не было бы вреда. Им задержали эту деятельность -- явились бомбы.
[11/23 апреля.] Поздно, Читал переписку Н[атальи] Арм[фельд]. Высокого строя. Тип легкомысленный, честный, веселый, даровитый и добрый. -- Нельзя запрещать людям высказывать друг другу свои мысли о том, как лучше устроиться. А это одно, до бомб, делали наши революционеры. -- Мы так одурели, что это выражение своих мыслей нам кажется преступлением. Утром же ходил к Страхову. Хорошо говорил с ним и Фетом. Пришел Соловьев. Мне он не нужен и тяжел, и жалок.-- За обедом два шурина. -- Петя противен, Саша сноснее. Ушел к Сереже. Опять слабость смертная. Дома шил сапоги. Но вышел пить чай и присел к столу, и до 2 часов. Стыдно, гадко. Страшное уныние. Весь полон слабости. Надо как во сне беречь себя, чтобы во сне не испортить нужного на яву. Затягивает и затягивает меня илом, и бесполезны мои содрогания. Только бы не без протеста меня затянуло. -- Злобы не было. Тщеславия тоже мало, или не было. Но слабости, смертной слабости полны эти дни. Хочется смерти настоящей. Отчаяния нет. Но хотелось бы жить, а не караулить свою жизнь.
[12/24 апреля.] Поздно. Та же слабость и тот же победоносный ил затягивает и затягивает. Почитал Mencius'а и записал за два дня. Бродят опять мысли о Записках не сумашедшего. Пошел ходить. Прошел с тоской по балаганам. Дошел до Тверской, вернулся, болел живот. Насилу дошел. Лег и лежал до ночи. Пришел Васнецов. Он говорит, что понял меня больше, чем прежде. Дай Бог, чтобы хоть кто-нибудь, сколько-нибудь. Ночь спал тяжело. Приходил Дмитрий, поправил сапог.
[13/25 апреля.) Утром убрали комнату до меня. Присылала Алчевская. Думал, что буду нездоров, но стало получше. Читал какие-то пустяки (не помню даже). За обедом пришел Васильев с Яковым Сирянином -- молоканом-пашковцем. Тяжелая беседа. Самоуверенная и профессиональная невежественность. Потом пришел Орлов. Они два раза молились. Называли меня "мальчишкой", и я был в сомнении, так ли я поступал. Скорее -- так. Потом с Орловым и Сережей. Орлов б[ыл] очень слаб в разговоре. Сережа тот же, но он больше понимает меня. Как важно разумение друг друга. Зло от недоразумения, от неразумения друг друга. За что и почему у меня такое страшное недоразумение с семьей? Надо выдти из него. Орлов остался ночевать. Его поразило то, что революционеры сами себя делают революционерами. Играют в революцию. -
Мысль эта оказывается мне очень нужна, в связи с китайской мудростью и с вопросом о том, что же делать. -- Вчера другое письмо от Мирского -- хуже.
[14/26 апреля.] Не спал ночь. Орлов "подмахнул" без меня комнату, другие вычистили. С детьми играли. Орлов говорит: неужели не может быть счастливой жизни? Я ставлю? Я не знаю. Надо в несчастной быть счастливым. Надо это несчастье сделать целью своей. -- И я могу это, когда я силен духом. Надо быть сильным, или спать. Пришел Алчевский. Потом я пошел к Вольфу. Прикащик обижается, что я не снимаю шапки. А у меня зубы болят. Я не извинился (1). Пошел к Алчевской. Умная, дельная баба. Зачем бархат и на птицу похожа? Я напрасно умилился. (2) Дома тяжело. Заснул после обеда. Пошел к Арм[фельд]. У нее Орлов В. И. и учительница. Живые люди, хорошо говорили. К Машеньке Трифоновской. Ее надо лечить от душевной болезни. Дома упреки. Но я промолчал. -- Бессонница. Да еще С. И. сообщила приятное.
Только бы люди перестали бороться силой. Смешно и трогательно, что революционеры наши (кроме бомб), борющиеся законным вечным оружием света истины, сами на себя наклепывают, что они хотят бороться палкой. А они и не могут этого по своим убеждениям.
[15/27 апреля.] Встал поздно, убрал. С детьми. Миша рассказал. Это художник. Почитал книгу Алч[евской]. Прекрасно. Леонид зашел. Нынче назвались профессора и А. М. Иду к Ге, Мамонтову и Прян[ичникову. Но застал Ге. С Пряничн[иковым] хорошо беседовал. Сказал ему неприятную правду. Дома обедал -- тихо. Пошел на балаганы. Хороводы, горелки. Жалкой фабричный народ -- заморыши. Научи меня, Б[оже], как служить им. Я не вижу другого, как нести свет без всяких соображений. Пришли Усов, Сухотин, Хом[яков]. Усов говорил интересное до 3-го часа. Таня больна, значит не лучше. -