…Нашим ребятам спасибо, они за мной ухаживали. Ведь они занятые, и все-таки я очень редко бывала одна. Приносили из дому какао, пирожки, кофе, масло, сыр, еду, обед носили. Вообще мне даже стыдно становилось. 2 дня тому назад сходила к доктору. Очень я боялась, может, что с легкими, и с трепетом сердечным спросила доктора об этом; какова же моя радость, когда он мне сказал, что они в полнейшем порядке и что я совершенно не должна волноваться. Уф, радостно было, вышла я от него, а кругом сияющая осень, золотые листья, и иней, и прекрасное солнце, такое ласкающее и веселое и вместе грустное и прощающееся с землей. И мне все казалось, что и солнце, и все люди знают, что я сегодня встала с постели, что мне весело и что у меня с легкими все хорошо.
Ура, может, завтра в Питере Советы возьмут власть в свои руки… да, конечно, потом, а может, теперь будет страшная кровавая баня… еще не было случая, чтобы буржуазия без боя сдала бы хоть одну свою позицию, не то что власть, так что надо с этим примириться, как с неизбежным спутником всех пролетарских революций. Но зато, понимаешь, только таким образом, то есть только нашей революцией, можно вызвать международную победоносную революцию… «Да здравствует международный Совет рабочих депутатов!»
…Ура, Аник, хорошо мне! Великое какое-то торжество так и подкатывается к самому горлу комком каким-то. Знаешь, бывает и грустно, тяжело, а все-таки хорошо, — таковы уж все мы. Понимаешь, кто? Наша группа, тесная группа социал-демократов. Ну ладно, прощай.
Наконец-то я дома, напилась чаю и лягу в постель. Ходила не переставая целый день, провела 3 митинга по заводам, организовала Красный Крест в Союзе молодежи, сходила в Совет рабочих депутатов. Ночь темная, дождь, снег и ветер, но состояние бодрое. Немного только подтачивает такое здоровое состояние — это выжидание.
Сейчас в Кремле стоят юнкера и наши войска. Может, ночью будет бой. На чьей стороне будет победа?
Мамочка, дорогая, ты за меня не волнуйся, я ни в каком опасном месте не буду. Буду или сидеть в лазарете, или буду в Совете; в общем, ни в какие летучие отряды я не поступаю. Затем, без толку на улицу не показываюсь и одна не хожу. Мамочка, даже на заводские собрания я не буду ходить, так как уже всех оповестили о положении дел. Ну, прощайте, пока всего хорошего. Крепко целую. Здоровье, очевидно, не ухудшается, а наоборот. Прочту сейчас газеты и — спать. Крепко всех обнимаю перед сном. Ваша Люська. За меня не бойтесь.
АНАТОЛИЙ ПОПОВ
«Я ВИЖУ ПРЕКРАСНОЕ БУДУЩЕЕ»
…Уходят дни и годы. Уходят люди. Их нет давно, а свет от них, как свет от звезд, далеких и упавших, еще дрожит, и, значит, люди не уходят. Если живы хотя бы пять-шесть писем — мы по частному восстанавливаем целое и с трепетом читаем письма, эти бесценные свидетельства души.
Ранний рассвет, ранний восход. В 15 лет он делает первые литературные опыты, в 17 лет вступает в партию и занимается организацией Союза рабочей молодежи (прообраз комсомола), в 18 — сражается на московских баррикадах в дни Октября, а потом — командир артиллерии в Северо-Двинской флотилии, политработник, комиссар экспедиционного корпуса на «тихом Дону». Прямо из гимназии он шагнул на баррикады, прямо из отрочества — в зрелость. Не успев растерять детской непосредственности, он взял на свои плечи работу огромной сложности и выдержал испытание властью (а она так опасна в молодом возрасте).
В октябре 1917 года А. Попов активно участвует в Октябрьских боях в Москве: идет на разведку в Кремль, там чуть не попадает под расстрел.
В эти героические дни он делает записи в дневнике, может быть, даже их можно назвать черновиками будущих рассказов. Он обращается к кому-то «Сын мой», Уж не к нам ли, своим потомкам?
«Ты спросишь, что должен сделать, сын мой, чтобы быть счастливым? Я скажу тебе: бороться… бороться, пока сил твоих хватит, пока рука твоя поднимается, а глаз видит кругом. Все, что можешь сделать врагам твоим, делай. Делай с отвагой, с юным задором, страстно делай. Нет средства такого, от которого ты мог бы отказаться… А цель твоя — счастье. Любовь людей, их жизнь, их свобода. И цель твоя — братство и равенство. Там нет ни богатых, ни бедных, там все равны и свободны: не только на языке, но свободны, как птицы, как люди… Сын мой, разве не чувствуешь ты наслаждения, что рожден для этого подвига? В дыму фабрик, где все существо человека наполнено грохотом машин, свистом и шлепаньем, лязгом цепей… не родится в тебе жажда борьбы, не загорится она красным пламенем надежды на черном небе твоей жизни? Разве невзгоды, боль, обида не вливают в тебя новые надежды, озаряющие твой тернистый путь радостью?»
«У тебя есть будущее… Оно ждет, чтобы в него вошли. Все раны тела залечатся. Там все обиды и горести забудутся… Это счастье ты создаешь не только для тебя, это счастье не только твое, но счастье всех людей.
Так радуйся же, сын… Что бы тебя ни постигло в жизни, какие бы угрюмые дни ни обрушились, ты идешь дальше, на этом не останавливаться; чем сильнее возненавидишь твоих врагов, чем больше нанесешь им вреда, тем скорее достигнешь другого счастья — социализма. Потому что чем труднее будет жить, чем жестче будут обиды, тем сильнее будешь ненавидеть, тем скорее разрушишь то, что стоит на твоем пути, — твоего господина, тирана, повелителя — капитал.
Так помни же, сын, у тебя есть одно дело — борьба, одна надежда — победа, одна радость жизни — ненависть к врагу, все хорошо, что ведет к победе.
Все хорошо, что осуществит социализм. И только в борьбе ты будешь счастлив и обретешь улыбку в суровые, черные дни жизни и, быть может, на одре старости».
«Было темно, сыро, и лишь фонари своим золотым светом отвлекали внимание. Молодой 18-летний юноша пробирался вдоль стены, согнувшись, стараясь идти быстро. Там шла стрельба, изредка рявкало орудие, и каждый раз внутри вздрагивало. «Сейчас попадет в лоб — и готово…» Трещал пулемет. Было пустынно и безлюдно. И трамвайные проволоки обвисали клочьями.
Маленькие фигурки детей, согнувшись, прильнули к окнам полуподвалов. Улицу обстреливали юнкера, а они вышли строить баррикады и теперь ждали заслона.
И было все просто и понятно. Те же улицы, та же городская ночь с цепочкой уходящих фонарей, и молчаливые дома, и серая мостовая, блестящая мокротой, все было, все на месте, как полагается, а тебя, тебя и нет. И ноги, и грудь, и все тело развалились и шли сами, а мысль и созерцание сами по себе. Страха не было.
«Что же случилось? — мелькали обрывки мыслей. — Человек идет на человека… Я буду стрелять… И в меня будут стрелять, и я обрадуюсь, когда убью…»
«Не один человек, но всё вместе есть причина зла, и имя ему Капитализм.
И сейчас я иду и убиваю этот… этот… как его!>
Что-то жигануло в грудь. В глазах мелькнула улица, и дома полетели вверх… Зажглось в затылке.
А когда К. открыл глаза, перед ним стояло далекое и чужое небо и назойливо въедался в зрение край крыши. В груди нестерпимо жгло, и болел затылок.
Несколько человек, склонившись, осматривали тело.
— Куда ранен? Ты бы, Фадей, автомобиль окликнул.
— К Никитской площади поехали подбирать.
В голове стоял звон и помутнение. «Как его?.. Как его. Капитализм». К. потерял сознание».
«Не правда ли, жить стоит. Новое, что только мерещилось как мечта, как неземное, несбыточное, вырисовывается все больше и больше — социализм.
Мы летим в истории — старое, обычное для глаза осталось позади. Новые формы, новая жизнь, новые обычаи, новые люди…»
7
Эта открытка написана в дни Октябрьских вооруженных боев в Москве. На ней нет штампа; очевидно, смерть помешала Люсе ее отправить.