– Ну все, твоя мать, черт меня подери, напилась, – рассмеялся Палле.
– Да что ты говоришь? Каждую ночь являешься домой пьяным, а нам и повеселиться немного нельзя. Ты, дружочек, все время так добр ко мне, а Палле скверный.
Она пила и все больше горячилась, припоминая нелады с сыном.
– Ты доставляешь мне одни неприятности! Приводишь в дом девок, каждую ночь напиваешься. Всех моих друзей от дома отвадил. Как тебе только не стыдно!
– Ох, мама, ты выпила и несешь вздор! За что ты меня только не бранишь! И было-то это всего один раз, а ты все мне вспоминаешь.
Комната будто в тумане, в красноватом отсвете настольной лампы предметы едва различимы. Я смотрю то на Палле, то на его мать, не узнавая их черт.
Все тихо переговариваются между собой. Вдруг Палле подходит и склоняется ко мне. Видимо, хочет убедиться, что во мне еще теплится жизнь, думаю я. За ним важно шествует доктор и присаживается ко мне.
– Ах, господин доктор, он так плох. Он целый день толком ничего не ел.
Доктор не отвечает. Он берет мою руку и щупает пульс, не отрывая от меня взгляда и хмуря брови.
Эти его брови меня прямо бесят. Палле усаживается с другой стороны и таращится на меня. Как же я их ненавижу – сидят такие здравомыслящие, серьезные. Наверняка думают, что мне недолго осталось.
Я решаю сказать что-нибудь, чтобы показать, что я в состоянии говорить:
– Дела у меня неважно, господин доктор, сегодня самый плохой день.
– Вижу.
Палле все таращится на меня:
– Господин доктор, выглядит он ужасно.
Доктор кивает.
Его брови не дают мне покоя.
– И он ужасно фактурный, все плоскости лица, – продолжает Палле, хватает меня за нос и поворачивает мою голову в сторону.
Я слишком слаб, чтобы попросить его прекратить.
– Черты лица искажены. Да, выглядит он очень плохо, – произносит доктор спокойно и торжественно.
Они полагают, что я при смерти, думаю я, и, насколько могу, стараюсь приободриться.
– Мне и похуже бывало, – произношу я коротко и отрывисто.
– Возможно, возможно.
Доктор отдает распоряжения, встает и надевает пальто.
– Вы написали его домашним?
– Нет, он не хочет.
– Напишите.
Ну точно, думаю я, мне ничего говорить не хотят, но полагают, мне осталось недолго. Вот и конец, смерть.
– Не надо писать, если нет ничего серьезного.
– Пусть лучше напишут.
– Так мои дела совсем плохи?
– На данный момент нет, но кто знает, что будет в ближайшие пару дней.
Понятно, правду говорить не хочет, думаю я, я умру этой же ночью.
Доктор покидает комнату, Палле идет его проводить, и я слышу, как он быстро о чем-то спрашивает. Я изо всех сил напрягаю слух, чтобы расслышать ответ, но ничего не слышу, а когда Палле возвращается, я пытаюсь прочесть хоть что-то на его лице, но оно будто в тумане. Моя голова повернута к лампе. Печальный свет под бумажным абажуром навевает дремоту.
Нет ли мне писем – спасибо – да, это от нее.
В «Гранде» темно. В дальнем углу в полутьме сидит Е., глаза блестят. Он смотрит на меня.
[…] Комната тесная и душная. В воздухе висят клубы сигарного дыма, пахнет пуншем и пивом. В резком дневном свете стол, липкий от пива и пунша, весь в жирных пятнах и следах от бутылок и стаканов. Пол заляпан следами множества мужских ботинок. Холодный голубоватый свет падает на грязноватый полог кровати, постельное белье, жирные руки шлюхи, ее тяжелую голую грудь.
Он подумал, что ей хуже, чем ему. Спросил, жив ли ее отец.
– Да, – ответила она грубым басом. – Он живет в Сандвикене, думает, я прислугой в городе. Да черт меня побери, если я буду прислуживать! – И она закинула ногу на одеяло.
Я почувствовал омерзение.
– Знаете Улафа Крана и лейтенанта Вернера? Славные ребята – были вчера – выдули столько пива и шампанского – а потом Улаф пел – студенческие песенки – я-то с ним хорошо знакома – он сюда без конца приходит. Ты самая сладкая девочка, Олеана, говорит он мне.
Она захохотала так, что глаза совсем исчезли в складках жира.
– Славный парень, черт меня подери, – проговорила она и взглянула на меня. – Вы совсем не хотите заняться любовью? Делов-то всего на полчаса, не хотите? – и она легонько толкнула меня голой ногой. – Пива что ли выпейте тогда.
Я заказал пива, слегка пригубил, заплатил и взял шляпу.
– До скорого, – сказал я и погладил ее по руке.
– Возвращайся вечером!
– Возможно.
Как же она отвратительна, подумал я.
И перед его глазами возник образ фру Хеберг, еще соблазнительней, притягательней, чем когда-либо – он сжал зубы – его переполняло удивительное чувство ненависти – он не мог точно сказать к кому – но чувствовал, будто она страшно виновата перед ним.