— Дорогой Мардиан, у меня нет слов, чтобы выразить, до чего я счастлива иметь такого помощника, как ты. Мне на редкость повезло.
Его широкое квадратное лицо озарилось улыбкой.
— Это ответственное поручение весьма почетно, и я с гордостью взялся за него, — промолвил он в ответ, усаживаясь на указанное мною место. — Однако твое возвращение, помимо прочих чувств, вызвало у меня облегчение.
Он устроился удобнее, расправил складки своего одеяния и скрестил ноги в усыпанных самоцветами сандалиях.
— Сирийские, новый фасон, — с лукавой улыбкой пояснил он, заметив мое внимание. — Купцу пришлось уступить мне одну пару как часть пошлины.
Да, его сандалии выглядели великолепно. Они навели на мысль о строгой простоте обуви римлян, но тут мне вспомнились «надстроенные» сандалии Октавиана, и я рассмеялась.
— Тебе они подходят.
Мардиану, человеку довольно-таки рослому, не было нужды утолщать подошвы, а вот бедняга Октавиан, увы, явно недотягивал до египетского евнуха.
— А твой наряд с бахромой тоже, надо думать, нового фасона?
У нас на Востоке мода никогда не стоит на месте.
— О, он вошел в моду в прошлом году, — сказал он. — Говорят, будто бахрома позаимствована из Парфии. Но мы, конечно, этого не признаем!
— Я совсем отстала от моды. Надо обязательно обновить гардероб.
— О, такое задание я выполню с удовольствием.
— По-твоему, это приятнее, чем корпеть над донесениями и принимать послов?
— То, что у тебя хватает духа выносить все утомительные церемонии, делает тебя хорошей царицей.
— Мардиан, — серьезно сказала я, — мне нужно узнать, как здесь воспринимали мое отсутствие.
Я верила, что услышу искренний ответ.
— Во дворце? А почему…
— Нет, не во дворце. В Александрии и в Египте. Я знаю, ты в курсе всех толков, и твоя семья живет в Мемфисе. Что думали люди.
— Они гадали, вернешься ли ты, — без обиняков ответил он. — Они думали… они боялись, что ты останешься в Риме, и такова будет плата за независимость Египта.
— То есть что Цезарь задержит меня в качестве пленницы?
Он решительно возразил:
— Нет, конечно нет. Просто многие полагали, что сенат переменчив и ты не покинешь Рим, чтобы не потерять возможность влиять на ситуацию.
— А что они думали о моей связи… о моем браке с Цезарем?
Он пожал плечами.
— Ты знаешь египтян, да и греков. Они прагматики и поэтому сочли, что ты поступила разумно и правильно, выбрав победителя, а не проигравшего в гражданских войнах.
Да, это римляне помешаны на морали, а у древних народов Востока больше мудрости.
— Хорошо, что хоть здесь к моим действиям относятся с пониманием. Ты представить себе не можешь, Мардиан, каково два года жить среди людей, которые только и делают, что судят, оценивают, читают нравоучения, поучают и осуждают. Это угнетает куда больше, чем тамошний климат с его унылой серостью.
Я, кажется, не вполне сознавала этот факт, пока не высказала его вслух. Теперь же от облегчения у меня едва не закружилась голова.
Мардиан фыркнул и поморщился.
— Ну что ж, зато теперь ты здесь, где мы понимаем тебя и ценим. Добро пожаловать домой!
Домой… Но почему, почему дом кажется мне таким странным?
— Спасибо, Мардиан, — ответила я. — Я все время тосковала по дому.
Он помолчал, словно раздумывал, продолжать ли разговор. Потом решился.
— Но я должен сказать тебе, что теперь, когда ситуация… изменилась, найдутся такие, кто сочтет твою политику провальной с точки зрения интересов Египта. Ты добилась многого, но в мартовские иды все это рухнуло, и мы вернулись к положению, в каком находились до прихода Цезаря. Кто теперь гарантирует нашу независимость?
— Я. Это мой долг.
Говорила я твердо, однако ощущение было такое, будто я, с трудом взобравшись на высоченный горный кряж, оказалась не на плодородной равнине, но перед еще одним хребтом, столь же высоким. Новый подъем потребует невероятных усилий, и никто не знает, не высится ли за этой горой следующая.
— Мардиан, я должна сказать тебе о том, что выяснилось по дороге сюда. Я жду ребенка. Будет еще один Цезарион, маленький Цезарь.