Помпей обезоруживающе улыбался.
— Верно, верно, но…
— Нет, на пчел яд не действует, — сказал Феофан.
— Доброкачественный мед смешивается с плохим, — присоединился к обсуждению Варрон. Теперь отдаленные голоса никак не могли заглушить их беседу, и я перестала прислушиваться. — Похоже, ядовита только часть сот.
— Но ни на вид, ни на вкус порченого меда не отличить? — уточнил Олимпий с серьезным видом настоящего лекаря.
— Он может быть немного потемнее или пожиже, — отозвался Феофан. — Но не настолько, чтобы каждый мог это почувствовать.
— Зато, — добавил Варрон, — действие этого весеннего меда ощутил каждый. Солдаты почувствовали головную боль и звон в ушах, потом их тела стали неметь, им начали чудиться какие-то тоннели, ведущие к свету. Так говорили те, кому удалось выжить. Следующая стадия — рвота, потом беспамятство и бред. — Он выждал драматическую паузу. — Пульс замедляется, лица синеют…
— Ух ты!
Это произвело впечатление даже на Олимпия, которого, казалось, нелегко поразить.
— А ты знаешь, что войска Ксенофона тоже пали жертвой той же самой напасти? Четыреста лет тому назад! Тысячи отравившихся, в той же самой местности. Мы, историки, занимаемся такими данными, — говорил Варрон. — Теперь, когда я здесь, мне бы хотелось ознакомиться с некоторыми свитками вашей прославленной библиотеки, где собраны все записанные людьми знания. — Он обратился уже не к мальчику, а к моему отцу. — Правда? Говорят, в здешней библиотеке полмиллиона томов?
Отец прервал свою беседу с Помпеем — разговор, так занимавший меня. Конечно, «мед безумия» — интересная тема, но еще интереснее завещание, согласно которому Египет должен отойти к Риму. Неужели один из наших предков на самом деле совершил такое? Спаси нас, Исида!
— Что? — Отец сложил ладонь чашечкой и приложил к уху.
— Я спросил, неужели правда, что в твоей библиотеке целых полмиллиона свитков? — прокричал Варрон.
Мои сестры вновь закатили глаза в связи с очередным проявлением римского невежества.
— Так говорят, — сказал отец.
— Да, это правда, — подтвердил Мелеагр. — Там действительно хранятся все когда-либо написанные манускрипты. Во всяком случае, все те, что достались Птолемеям.
— Причем, — добавил отец, — у нас находятся главным образом подлинники. Если мы приобретаем документ, то снимаем с него копию и отсылаем прежнему владельцу.
— Слава Александрии! — с улыбкой воскликнул Помпей.
— Может быть, нам устроить экскурсию? — спросил отец. — Завтра, если благороднейший император не против?
Не успел Помпей ответить, как раздался трубный зов, и столовые приборы заменили на еще более великолепные. Теперь подали основные блюда, и среди них немало угощений, не знакомых даже царским детям — я никогда их не пробовала.
Морские ежи в листьях мяты… угорь, запеченный в листовой свекле… хурма… грибы и сладкая крапива… фригийский овечий сыр… родосский изюм… сладкий десертный виноград. Все вокруг повторяли названия блюд. Подали и медовые лепешки, что оказалось неудачным выбором: Помпей и его сподвижники отодвинули их, поскольку медовый запах вызывал у них неприятные воспоминания. Напрасно отец заверял их, что это лучший мед из Коса.
Вино лилось в изобилии, к разным блюдам разные сорта: египетские красное и белое, прославленное вино Тасоса с яблочным ароматом и самое сладкое — прамнианское.
— Его делают из почти высушенного винограда, — пояснил Варрон и причмокнул губами, осушив чашу. — Это так концентрирует сладость, что… ммм… — Он снова причмокнул.
Мне вино подали таким разбавленным, что я не могла почувствовать и оценить разницу, но все равно кивнула.
Жаль, что и отцу не добавляли в вино воды; отчасти из-за волнения, он пил чашу за чашей, и на лице его появилась странная полуулыбка. Он стал фамильярно клониться в сторону Помпея, а потом — я никогда этого не забуду! — вдруг послал за своей флейтой и решил сыграть на ней. Да! Чтобы развлечь дорогих гостей, как он пояснил. И поскольку он был царем, никто не смел возразить и сказать, что так поступать ни в коем случае нельзя.
Мне очень хотелось предостеречь его, но я тоже не осмелилась и вынуждена была молча наблюдать, как слуга подал флейту, а отец сошел с ложа и нетвердым шагом направился на открытое пространство, чтобы все могли его видеть.
Я взирала на него в ужасе, со стыдом и смущением, а римляне вытаращились на царственного артиста. Он сделал глубокий вздох, чтобы наполнить легкие, потом поднес инструмент к губам и принялся наигрывать мелодию. Звук получался негромкий, но в зале воцарилась такая глубокая тишина, что каждая нота дрожала в воздухе.