О, если б конец скорей!
30 декабря 1897
Опять больше года прошло… Мне надо продолжать мою казнь, эту тетрадь, «сказки любви»… то, с чем жить не могу и без чего тоже, кажется, не могу. Даже не понимаю, зачем мне эта правда, узкая, черная по белому. Утоление боли в правде.
Сегодня скользну по прошлому и остановлюсь на… настоящем.
Разрыв с Флексером совершился, наконец, этой весною.
Тянулась ужасная зима (96–97 гг.), ужасная по уродливым и грубым ссорам, глупо грубым и уродливым примирениям. (Не от меня шли примирения…)
Весной появился доктор. Не знаю, зачем он пришел. Кажется, чтоб друга своего со мною познакомить, безразличного какого-то юриста в летах. Это, вместе со страшными литературными недоразумениями (я отказалась печататься в «Северном вестнике» из-за уродства флексеровых статей), послужило толчком к разрыву. Еще совсем весной мы делали вид, что в дружбе… но мы были уже обозленные враги.
Я обманывала его, стараясь избавиться от него каждое после-обеда. Обманывала, видаясь с Венгеровой в женском обществе и потом переписываясь с нею, обманывала, говоря ему, и почти не слыша их, нежные слова (мало слов!) и принимая доктора, который мне совершенно не нужен.
Однажды Флексер, проведя несколько часов, в белый вечер, у моего подъезда, – «выследил» доктора! Это меня взорвало. Думаю, и сам Флексер уж тяготился нашими отношениями, тут на сцене история с его поездкой в Берлин по делам, причем он говорил, что если я не хочу – но тоже неуверенно, с боязнью, что он останется.
Светлая ночь 17 мая. Еленинский сад. На душе – пыль и великое томление. Мы говорили грубо и гадко.
– Так вы рвете со мною? Это бесповоротно?
– Я – не рву иначе, я вам говорила.
– Вы… вы раскаетесь. Я такой человек, который никогда не будет в тени.
– Очень рада за вас. Сожалею, что не могу сказать этого про себя.
Мы встали и пошли. Я должна была быть в 10½ у Шершевского на Сергиевской. Ночь была теплая, мутно-светлая, пыльная и чуждая. Безмолвно лежали черные воды каналов. Крупинки пыли со свистом скрипели под моей усталой ногой на плитах тротуара. Я убедилась в разрыве и была, как всегда, спокойна перед его психопатией.
У двери Шершевского он сказал:
– Так мы расстаемся?
– Так мы расстаемся? – повторила я.
– Да… не знаю… Ничего не знаю…
– Но ведь я же вас очень люблю…
И, верно, не особенно много было любви в моем лице и голосе, потому что весь он съежился, точно ссохся сразу, и посмотрел на меня почти ненавистническими, растерянными глазами. Я почему-то подумала: «Боже мой! Сколько раз эти выпуклые глаза с красными веками плакали передо мной от злобы и жалкого себялюбия жалкими слезами! И он считал их за слезы любви!»
Я повернулась и вошла в подъезд. С тех пор я его больше не видала.
Оказывается – он ждал меня на другой день! Недурно! Через день было письмо. Потом еще и еще. Одно было хорошее – а следующее! «Пишите мне в Берлин, поймите вопль моей души, и я – я вернусь к вам!»
Это он – мне! Я плакала злыми, подлыми слезами от отвращения к себе за то, что я могу этим так оскорбиться.
На другой день после этих слез – неистовая радость охватила меня. Нет боли, которой я так боялась! Никакой боли – и я свободна! Радость была постоянная, легкая, светлая, почти счастье, как в детстве на Пасхе.
Я уехала в деревню.
Тишина и ароматы обняли меня…
Продолжение завтра, я слишком устала, а то, что нужно написать, – еще слишком живо…
17 октября 1898, СПб.
И отлично, что тогда не писала. Вышло бы сентиментальное идиотство. Я поняла, что нельзя здесь писать о настоящем. Вот сколько размазала о Червинском, – и все глупости, и совершенно непонятно. Себя не так понимаешь. И скука-то, скука – Боже мой! Этакой скуки почти выдержать нельзя. Едва могла перечитать сначала, и то не сразу… Чего моей душеньке угодно?.. Я рада поцелуям. В поцелуе – оба равны. Ну, а потом? Ведь этого, пожалуй, и мало…
Явно, что надо выбрать одно: или убить в себе, победить это «целомудрие» перед актом, смех и отвращение перед всем, что к нему приводит, – или же убить в себе способность влюбления, силу, ясность, обжог и остроту… Это так; но – т-с-с! Потом! Потом! Нельзя теперь.
Я уехала после разрыва с Флексером – без боли, только с оттенком сентиментальной грусти и без «шатиментов».
В деревне было очень хорошо. Быструю езду, верхом или в легком экипаже, я люблю безразумно, как-то нутром люблю. Теплые, душистые поля, ветер в лицо, и кажется, что ты только часть всего, и все говорит с тобою понятным языком. Вот оно – стихийное начало.