— Гров, все в порядке! — кричу я на ходу.
Но он выпускает по Дарвину такой заряд ярости, что все находящиеся в зале потрясенно замолкают.
— ОТДАЙ! ЭТО ПАПИН! ОТДАЙ! МОЙ ПАПА ТЕБЕ ПОКАЖЕТ! ОН ТЕБЕ ПОКАЖЕТ!
Он начинает всхлипывать, трястись и падает как подкошенный, бормоча:
— Мой па так разозлится, так разозлится!
Я сажаю его на колени и принимаюсь укачивать.
— Ты такой хороший мальчик. Никто на тебя не разозлится. Ни мама. Ни папа. Мы все так любим тебя, Гров.
Он слегка успокаивается, и я несу его к буфету, где уже ждет Сайма с галстуком.
— Я хочу, — захлебывается он, — мою… мамочку.
Я не туго завязываю ему галстук и укладываю на скамейку, подложив под голову свой свитер.
— Сай-ма… Вы Сай-ма? — спрашивает женщина из туалета.
— Да?
— Ваш Дарвин на горке. Один, — объявляет она.
— Спасибо, — вежливо улыбается Сайма.
— Один, — повторяет женщина, словно глухой.
— Я слышала, спасибо.
Сайма закатывает глаза, но все же идет удостовериться, что Дарвин не покалечился на трехфутовой горке. Я растираю Грейеру спинку, пока он не засыпает, а сама смотрю, как она протягивает руку, чтобы помочь Дарвину свесить ноги на склон горки. Но он, не тратя лишних слов, бьет ее по голове и, хихикая, скользит вниз. Несколько секунд она стоит неподвижно, держась обеими руками за голову, а потом медленно возвращается к нашему столу и садится.
— Дарвин, похоже, немного резок, — говорю я.
На самом деле в моем представлении он просто потенциальный маньяк, но у нее, должно быть, есть доводы, по которым она остается в этом доме, хотя десять долларов в час — это еще не причина подвергать себя таким унижениям.
— О нет. Он просто злится, потому что у него появился младший брат.
Она продолжает потирать голову.
— Вы никогда не жаловались родителям, что он бьет вас? — нерешительно спрашиваю я.
— Нет. Видите ли, они столько времени уделяют младенцу. А Дарвин иногда бывает очень хорошим мальчиком.
Она тяжело дышит, морщась от боли. Что же, я не впервые вижу нечто подобное. На каждой детской площадке найдется няня, которой достается от рассерженного питомца. Но она, очевидно, не хочет говорить об этом, и я поспешно меняю тему.
— У вас такой красивый акцент, — говорю я, складывая обертку от пирожного в крошечный квадратик.
— Два года назад я приехала из Сан-Сальвадора, — поясняет она.
— У вас там остались родственники?
— Мой муж и сыновья. Она моргает и отводит глаза.
— Вот как…
— Да, мы приехали вместе. Решили найти работу. В Сан-Сальвадоре я была инженером. Но там совсем не стало работы, и мы надеялись скопить немного денег здесь. Мужу отказали в выдаче «зеленой карты»[59]. Ему с сыновьями пришлось вернуться назад, потому что я не могла одновременно работать и заботиться о них.
— И часто вы с ними видитесь?
— Только две недели на Рождество, но в этом году мистер и миссис Цукерман потребовали, чтобы я поехала с ними во Францию, — признается она, складывая и разворачивая свитер Дарвина.
— У вас есть с собой фотографии детей? Бьюсь об заклад, они очень красивые.
Я не уверена, что стоит продолжать беседу в таком ключе. И ни к чему хорошему она не приведет. Будь здесь моя мать, наверняка бы устроила Сайме интервью в газетенке «Стори тайм» и перетащила бы ее в первое же надежное убежище, которое только смогла бы отыскать.
— Нет… это слишком… тяжело. — Она улыбается. — Когда Грейер придет к Дарвину поиграть, я покажу вам. А вы? У вас есть дети?
— У меня? Слава Богу, нет. Мы дружно смеемся.
— А бойфренд?
— Я над этим работаю.
Я коротко рассказываю о Г.С. Мы делимся друг с другом обрывками своих жизней, о которых никогда не узнают, да и не захотят узнать ни Цукерманы, ни N. Говорим и говорим, сидя среди водоворота ярких цветов и красок, окруженные какофонией воплей. За окном медленно падает снег, и я поджимаю под себя ноги в теплых чулках. Сайма ложится подбородком на вытянутую руку и блаженно закрывает глаза. Сегодня я провожу день с женщиной, имеющей степень более высокую, чем я когда-нибудь надеюсь получить, в области, которую мне никогда не осилить. С женщиной, которая за последние двадцать четыре месяца сумела вырваться домой едва ли на две недели.
Все последние дни я приезжаю в семь, чтобы одеть Грейера к школе, прежде чем оставить на попечение миссис Баттерс и помчаться на лекции. Миссис N. по утрам не выходит из комнаты, а днем вообще отсутствует. Тем больше я была поражена, когда Конни сообщила мне, что она ждет меня в своем кабинете.
— Миссис N.! — окликаю я, постучавшись.
— Войдите.
С душевным трепетом я приоткрываю дверь, но обнаруживаю, что она сидит за письменным столом в кашемировом кардигане и слаксах. Несмотря на эксперименты с румянами, выглядит она осунувшейся и измученной.
— Что вы делаете дома в такой ранний час? — спрашивает она.
— Грейер не поладил с зеленой краской, поэтому я привела его домой переодеться перед катком…
Звонит телефон, и она знаком просит меня подождать.
— Алло? О, это ты, Джойс… нет, письма еще не пришли. Не знаю… должно быть, неправильно указан почтовый индекс…
Ее голос по-прежнему звучит глухо и безжизненно.
— Все школы, куда вы подавали заявления? В самом Деле? Какое счастье!.. И что вы выбрали? Ну… я не слишком много знаю о женских школах… уверена, что вы сделаете правильный выбор. Превосходно! До свидания. Она кладет трубку и поворачивается ко мне:
— Ее дочь принята во все школы, куда они обратились. Не понимаю, она даже не умна… Так что вы говорили?
— Краска… не беспокойтесь, на нем не было фуфайки Колледжиет, когда это произошло. Зато он чудесно нарисовал дерево…
— Разве в саду у него нет сменной одежды?
— Да… простите, она понадобилась на прошлой неделе, когда Гизела опрокинула на него клей и я забыла принести новую.
— Что, если бы у него не было времени переодеться?
— Простите. Завтра принесу.
Я собираюсь уходить.
— Кстати, Нэнни, пока вы еще здесь, я должна поговорить с вами о школе Грейера. Где он?
— Смотрит, как Конни вытирает пыль. «Резные узоры на стульях. Зубной щеткой».
— Прекрасно. Садитесь.
Она показывает на прикрытый чехлом стул напротив письменного стола.
— Мне нужно сказать вам нечто ужасное.
Она опускает глаза на лежащие на коленях заломленные руки.
Я начинаю задыхаться, готовая услышать трагическую повесть о трусиках.
— Сегодня утром мы получили очень неприятные новости, — медленно сообщает она, выдавливая слова. — Грейера не приняли в Колледжиет.
— Нет! — ахаю я, поспешно убирая с лица улыбку облегчения. — Не верю!
— Знаю… какой кошмар! И в довершение всего его внесли в список в Сен-Дэвиде и Сен-Бернарде. В список очередников.
Она сокрушенно качает головой.
— Теперь мы надеемся на Тринити, но если по какой-то причине это тоже не сработает, остаются только запасные варианты, и мне они совсем не по душе.
— Но он такой чудесный малыш! Умница, рассудительный. Остроумный. Дружелюбный. Ничего не понимаю!
Как могли отказать такому замечательному ребенку в приеме?
— Я целое утро ломала себе голову, пытаясь осознать, в чем тут дело.
Она смотрит в окно.
— Репетитор, который подготовил нас к собеседованию, уверял, что Грейер пройдет в Колледжиет на ура!
— Мой отец утверждает, что в этом году было на редкость много поступающих. Конкурс настолько вырос, что им, вероятно, подчас трудно делать выбор.
Особенно если учесть, что абитуриентам по четыре года и вы не можете спросить, какого они мнения о дефиците федерального бюджета и какими видят себя лет эдак через пять.
— Мне казалось, вашему отцу понравился Грейер, — многозначительно замечает она, имея в виду тот дождливый день, когда я взяла его к своим родителям поиграть с Софи.
— Так оно и есть. Они вместе пели «Радужный мост»[60].