23
Религия Ляли мне тем дорога и близка, что в существе своем она действительно независима от всевозможных церковных лесов, окружающих верующего человека и заменяющих обряды словесных формул людей нецерковных. Сегодня мы говорили о том, что если у нас опять определится на службу Аксюша, то не забыть говорить ей, что мы обвенчаны и венчал нас о. Александр. - Ей ведь это нужно и она через это будет нам лучше служить. Но ты и всем говори, что венчались. И это будет правда. - Как правда? - спросил я. - Мы же не венчались... - Нет, мы больше чем перевенчались: мы состоим в браке с тобой, раз наше сближение было нашим восхождением к Богу, то мы вполне имеем право говорить о том, что мы венчались. И привела какого-то святого из Четьи Миней, который высказался о браке так, что в исключительных случаях в брак могут вступать сами любящие друг друга люди без всяких посредников. <Приписка на полях рукой Б.Д. Пришвиной: «Отказываюсь, никаких я таких Миней не знаю (Ляля)» и рукой М.М. Пришвина: «Забыла. (М. М.)».>
Итак, Ляля живет, как всякий бедный человек живет на земле, придавленный к ней тяжестью своего тела, живет и ходит под небом и грозным и ласковым.
Бедный человек знает где-то в себе закон, не зависимый ни от тягости земной, ни от грома небесного, ни от ласковых лучей солнца.
Этот закон бедный человек носит в себе, не смея его обнаружить, носит и делается отцом и дедом, и сыновья, и внуки, и правнуки молча носят, и никто об этом не знает - разве только чудесные зеленые листики в смоле и росе, или цветы полевые, или птички в песнях своих, и воды шумом весенним и в отражениях открывают нам то, о чем мы промолчали.
Вот когда моя религиозная Ляля, иногда вдруг нарушая все нажитое, все установленное, говорит как самая отчаянная революционерка и анархистка, тут я вижу, что она это говорит из себя, и того, что в себе, о чем мы все молчим и что носим, не смея обратить это в мысль и слово.
24
А оттуда, если хватит духа, сказать уже все можно, сказать, не считаясь со всеми преданиями, с творениями св. отцов, потому что это уже прямо от Бога.
Итак, я думаю, этот закон в себе существует в душах людей, но разно: у одних он поближе к человеческому выражению его, у других подальше, у одних совсем на кончике языка, у других где-то в затылке, а у иных так далеко-далеко, что им нужно озираться, искать, трепетать. У Ляли этот закон на кончике языка и, бывает, соскакивает с языка.
У меня это тоже бывает, только, наверно, очень редко и мало.
А большие русские писатели этим и жили и этим питали русскую литературу.
Сегодня Леонов выступает в «Правде» с торжественным словом Сталину, как «первому депутату». Неискренность, напыщенность, риторика последних высказываний его, мучили, вероятно, не меня одного. Но есть и поклонники этого кушанья, это, наверно, те наивные советские граждане, которым в этом мутном потоке слов чудится та настоящая великая литература, о которой они, вообще, слышали, но
прочитали это «Слово», отбросив все старое...
Есть в русском человеке готовность повергнуться перед каким-то неоспоримым авторитетом, как раньше было: это царь и Бог. Так это описано у Толстого было с [Николаем] Ростовым, так мне рассказывал Влад. Серг. Трубецкой о своем свидании с царем Николаем II на яхте «Штандарт». И наконец то, что было с дядей моим при проезде царевича по Сибири и что сам чувствую где-то в себе, это считаю особенной чертой славян, отличающей их от гордых варягов (вот, вероятно, я ближе, чем раньше, подошел теперь к различию между немецким Pflicht и русским послушанием).
Чудится какая-то высшая потребность духа не вознестись, а отдаться. Не в этом ли «женственность» славянского духа?
25
А вот тоже и Раскольников, распростертый перед народом на площади. А Горький тоже перед народом (в существе). А «Хозяин и работник»?
Вот я и думаю теперь прочесть рассказ Леонова о Сталине с хорошим замыслом: что это русский интеллигент-пыжик сбрасывает с себя все нажитое в гордости и как [Николай] Ростов...
Если это найду - все прощу, нет - подхалимство.