Он понимал, что безнадежно отстал от своих сверстников, готовящихся выдавать дочерей замуж и отмазывать сыновей от армии. Даже если он сейчас женится, обзаведется ребятишками, прогорбатится над одним столом лет пять, и, придя домой вечером, усевшись ужинать в махровом полосатом халате, лениво скажет хлопотливой супруге: «Опять, ты, мать твою, лука в котлеты понапихала, опять рис переварен и заварка жидкая, как пися сиротки Хаси», это будет совсем не то «Опять», что у людей, терпевших друг друга два десятка лет.
Он приходил с таких прогулок успокоившийся и притихший, пил чай, читал какую-нибудь книжку про шпионов и, уже под утро, заваливался спать до обеда.
Сегодня была первая свободная суббота за последний месяц.
С полу-зевком полу-стоном Гера сел, сложив руки на коленях. Понаблюдал за жирной, тяжелой и ленивой, как священная корова мухой. Прицелился и плюнул в неё жвачкой, рассчитывая сбить на лету «вражеский бомбардировщик». «Снаряд», пролетев мимо, приземлился на кухонный стол рядом с треснувшим заварочным чайником, залапанным, как рублевая шлюха.
— Бдыыщщ! — сказал Гера.
Он с хрустом потянулся и, вдруг, замер. Наметившаяся, было, довольная улыбка легко трансформировалась в гримасу, похожую на валявшуюся рядом с мойкой кухонную тряпку.
— М-м-м…, масло! Как же я забыл про масло?!
Чудом выжившая после жвачного обстрела муха слушала его стоны без сострадания.
Воздух на улице напоминал горячую мыльную воду. Площадь находилась метрах в двухстах от дома, но она легко дотягивалась до самых дальних закутков расползавшихся от неё узких улочек и переулков запахами шавермы и раскаленных трамвайных рельсов, похожими одна на другую попсовыми мелодийками и гулом голосов, слившимся с автомобильным лязганьем в единый андроидный речитатив.
Гера, неловко наклонившись, поставил стаканчик с кефиром на подстилку, бывшую когда-то искусственной детской шубкой с капюшоном. На подстилке раскачивался и бормотал что-то несвязное скелет, обтянутый тонкой темно-коричневой кожей. Местная бомжиха Наташка, тряхнула своими светлыми, жиденькими, как у новорожденной, волосиками. Зимой, когда она еще могла есть, Гера носил ей макароны в одноразовых тарелках. Теперь в Наташку ничего не лезло, кроме кефира, да, и тот, наверно потому, что в нем, говорят, содержится какой-то мизерный процент алкоголя. Мизерный…, Наташке хватало…
Она открыла глаза, улыбнулась, обнажив огрызки почерневших зубов, и вдруг запела сипло и шепеляво, но неожиданно верно воспроизводя мотив:
— Не ходии к неему на встреееечу, не хоодиииии. У него граани-итный каамуушеек в груудии!
— Здравствуйте, Герасим Михайлович!
Высокий, надтреснутый голос соседки из первой парадной заставил его вздрогнуть.
— Здравствуйте, Виктория Юрьевна! Вы прекрасно выглядите! Новый сарафан?
— Все-то вы, Герасим Михайлович подмечаете, не в пример, другим мужчинам, — заулыбалась Виктория Юрьевна, учительница с пятнадцатилетним стажем работы и одной неразрешенной педагогической проблемой, в виде десятилетнего сына Димки.
— Так, ведь, профессия располагает.
— Конечно, конечно! Понимаю. Вы, я смотрю, не перестаёте о неимущих, так сказать заботиться. Мисочки выносите, как некоторые наши пенсионерки бездомным собачкам.
Геру слегка покоробило от такого сравнения.
— То-то и оно, уважаемая Виктория Юрьевна, что даже собачкам иногда кость должна перепадать, а тут — целый человек.
— Какой уж тут человек…
Оба посмотрели на притихшую Наташку. Трудно было сказать: сколько ей лет. При жизни так, обычно, не выглядят, а после — возраст значения не имеет. Она уставилась на пакет для продуктов, на котором был изображен логотип компании «Мерседес», и взгляд её приобрел осмысленное выражение.
— Жопа! — хихикнула бомжиха и смущенно прикрыла рот рукавом голубенькой мальчишеской рубашки.
Гера не успел задуматься о том, чем вызвана такая необычная ассоциация. Соседка тронула его за плечо.
— Пойду я, Герасим Михайлович, а то задерживаю Вас. Вы, наверно, в магазин собрались?
— Масло забыл купить. Придется топать.
— До встречи, Герасим Михайлович.