It appears that between the time of Nikolai’s passing away (1912) and the Great Kan to Earthquake (1923), a certain Russian who was close to Nikolai sent the diaries to Russia, perhaps into the keeping of the Archive of the Holy Synod. The person who sent them to Russia must have been Bishop Sergii.
A few clergy of the Russian Orthodox Church during the Soviet era knew of the preservation of Nikolai’s diaries in the Archive, but during that time Soviet sciences and the Church were under the complete control of the Communist Party. There was so little interdisciplinary communication or interchange that research fellows of the Soviet scientific institutions never learned of the existence of the diaries from the churchmen. Of course, there was no attempt made to decipher the handwritten diaries and publish them.
The first Japanese reader of Nikolai’s diaries in the Archive at Leningrad was Prof. Kennosuke Nakamura of Hokkaido University, the author of this preface. In the autumn of 1979, he confirmed the existence of the dairies and acquired a microfilm copy of them from the Soviet Academy of Sciences. Since then, Nikolai’s diaries have become the focus of much academic research.
In December, 1981, K. Nakamura asked Mr. Konstantin Ivanovich Logachev (a Slavic researcher in Leningrad) and his wife Larisa Nikolaevna Logacheva, a couple to whom he had been introduced by Prof. S. Batalden of Arizona State University in 1979, to decipher the texts of the didaries for him. They readily consented to his request.
Subsequently, K. Nakamura, Yoshikazu Nakamura (Hitotsubashi University), Ryohei Yasui (Waseda University), and Mitsuo Naganawa (Yokohama National University), collaborated in translating a portion of the deciphered diaries into Japanese and published them serially in the quarterly Mado (The Window) (Tokyo), from 1986 to 1988.
K. Nakamura
June 1994
ДНЕВНИКИ
СВЯТОГО
НИКОЛАЯ
ЯПОНСКОГО
Дневник в С.-Петербурге и в Хакодате
1870–1876
Чтоб научить других, научись сам.
Чтоб направить других, направь себя самого.
1870 г.
1 марта 1870. 9 часов вечера.
СПб. Александро–Невская Лавра
Прилично начать мне свой дневник описанием виденного мною второй и, быть может, последний раз в жизни «Торжества Православия», совершавшегося сегодня в Исаакиевском Соборе. Собор был залит народом: то было живое море, тихо, без шума колебавшееся тем колебанием, когда на море видны только легкие струйки. Если в Пасху Собор вмещает, как мне говорил староста соборный, до 20 тысяч народу, то сегодня, наверное, было не меньше 15–ти тысяч, так как народ втеснился и на клиросе, и между певчими, и везде, где было место. Трогательно зрелище такой массы народа, стоящей как один человек в молитвенном духе пред Лицом Всевышнего! Не кажется особенно великолепным и Исаакиевский пред этим живым храмом; понимаешь тут нужду предстателей пред Богом и правителей Церкви Божией — иерархов и священнослужителей; понимаешь даже нужду сильных диаконских голосов… Но что за трогательная и торжественная минута, когда в конце молебна
протодиакон (Пятницкий) взошел на кафедру и запел: «Кто Бог велий, яко Бог наш: ты еси Бог творяй чудеса Един!» То настала минута, единственная в году, когда Церковь, как Богоучрежденное Общество, торжественно повторяет свои Правила, положенные в основу общества, — свой Символ, и торжественно же заявляет, что все, кто не хотят держаться этих правил, отвергаются ею как не ее члены, а чужие ей, прежде ее слова сами собою уже отлучившиеся от общения с нею. Было время, когда Церковь Божия скрывалась в тиши катакомб и уединенных мест, и тогда у нее было то же знамя, что ныне, и тогда сначала ставших под это знамя, но потом изменивших ему она отлучала от себя, но тогда это свершалось так же тихо и таинственно, как таинственно было существование Церкви; а теперь это совершается в слух всего мира, так как знамя Веры водружено на вид всей вселенной: не торжество ли это Православной Веры? Было время, когда горизонт Церкви помрачился облаками ересей, верующие ходили в сумраке и не знали, кому и чему следовать; а теперь горизонт Церкви светел и ясен, ярко блистает на нем Крест Христов, ясно начертаны твердо определенные и неизгладимые навеки Правила Веры: не торжество ли это Православной Церкви?.. По прочтении Символа, Протодиакон громогласно прочел: «…сия Вера Православная, сия Вера Отеческая, сия вера вселенную утверди». То твердый голос Церкви, провозглашающей свои правила: нет в нем мягких нот, нежных звуков, нет надежды врагам церкви на слабость ее, малодушные уступки и сделки; веяние Духа Божия, сказавшего: «врата адова не одолеют ей» слышится и ощущается во время того пения. По восхвалении Бога, Зиждителя Церкви, и св. [святых] Отцов, богозданных столпов ее, Протодиакон стал провозглашать: неверующим в Бога–Творца вселенной, а мудрствующим, что мир произошел сам собой и держится случайно — анафема! Неверующим в Искупителя и искупление — анафема; неверующим в Св. [святого] Духа — анафема; неверующим в Св. [святую] Церковь и противящимся ей — анафема; непочитающим Святые иконы — анафема; изменникам отечеству и престолу — анафема! При каждом провозглашении слышалось троекратное пение слова: анафема. Боже, что за впечатление этого пения! Там, среди волн народа, посреди Собора виднеется сонм иерархов (Митрополиты: С–Пбургский [Санкт–Петербургский] — Исидор, Киевский — Арсений, Московский — Иннокентий; Архиепископы: Псковский — Василий, Виленский — Макарий, Рязанский — Алексей и Епископ Ладожский — Павел) и Священнослужителей: то Богом воздвигнутые, поседелые в своем служении современные хранители Веры и Церкви и руководители народа; оттуда, как будто от лица их, слышится голос невидимых певцов, подтверждающий голос Церкви, отлучающий несчастных, уже отлучивших себя самих; но то голос, растворенный печалью и любовью: то рыдающая мать, отвергающая своих недостойных детей, но еще не без надежды для них: им вслед звучит нота материнской любви, без слова зовущей их опять на лоно матернее: не опомнятся ли несчастные, не тронет ли их скорбь матери, не оглянутся ли они на свое положение и не познают ли весь ужас его? Без слез, без рыданий невозможно было слышать это трогательное: анафема, так чудно петое трио из двух теноров и баса. Я думал, что вслух разрыдаюсь: слезы душили меня; и не я один, много я видел плакавших. Это чудное, и грозное, и любвеобильное анафема еще звучит у меня в ушах, им полна моя душа, и я плачу в сию минуту слезами умиления. Да не умрет у меня в душе эта минута «Торжества Православия» — там, на далекой чужбине! Да воспоминается она мне чаще и да хранит непоколебимым в вере и надежде среди волн угрюмого и мрачного Язычества! Не услышать мне, быть может, еще в жизни это пение и не увидеть этой минуты: а как бы хотелось! Для нее одной — этой минуты хотел бы каждый год переноситься в Православную Россию! — После анафемы провозглашена «вечная память», пропетая хорами митрополичьих и Исаакиевских певчих: царям — греческим Константину, Елене и друг., нашим — Владимиру, Ольге и проч., патриархам — восточным и нашим, митрополитам и проч.; заключено многолетием: Царю, Св. [святейшему] Синоду, Митрополиту Исидору — первенствующему Члену Синода, восточным Патриархам, причту и всему православному народу, и наконец песнью: «Тебе Бога хвалим!». Народ хлынул из Церкви, но сколько еще осталось молящихся там и здесь у образов и прикладывающихся к образам, — и как молятся! Видно, что человек весь погружен в молитву; проходя, боишься нарушить эту его минуту. Жива вера на Руси! Живо и действенно Православие, — и широкий, царский путь ему на Земном шаре!