Имел я в виду из Фукусима отправиться в Вакамацу, где Спиридон Оосима, катихизатор, живет без всякой пользы и, по–видимому, рассорился с немногими тамошними христианами, но так как при этом я никак не поспел бы к 30–му числу в Токио — там же без меня на этот раз нет денег для обычных месячных расплат — то положил послать туда для досмотра местных церковных обстоятельств о. Петра Сасагава, самому же, завтра утром посетив дома христиан, с девятичасовым поездом вернуться в Токио.
15/27 июня 1893. Вторник.
Фукусима. Токио.
Утром о. Петр Сасагава отправился в Вакамацу. Я побыл у всех христиан, в 8 домах. Почти ни одного домовладельца, все на квартирах и, за исключением Иоанна Аракава, дантиста, и одного разводителя шелковичного червя, все — беднота: словом, Церковь и нравственно, и физически — самая слабая, несмотря на то, что одна из старых Церквей. Да и что можно сделать с таким катихизатором, как Павел Хосономе, совсем омертвелый, как автомат движущийся — больше ничего; где он ни был, везде Церковь замирала.
И разбери японцев, этих лицемеров, держащихся большею частию одной внешностью! Лишь только я написал, что выше сказано о Хосономе, из уст сидящего христианина излетает просьба — «оставьте и после Собора нам Павла Хосономе, все–де желают того; я прислан от всех просить», — Что не от всех, это я знаю: час тому назад сидел здесь Аракава, жаловался на бездеятельность Хосономе и просил катихизатора поживее. — «Пишите Собору, просите его о том», — ответил я и здесь, как отвечал на такие же неразумные просьбы в других местах.
Итак, почти все Церкви, существующие в Японии, осмотрел. Остальные досмотрю после Собора.
Общее впечатление, что Господь хочет быть Его истинной Вере в Японии. Везде по Церквям есть несомненно хорошие христиане; везде видны следы благодатной помощи Божией. Но жатва многа, делателей мало; их бы и достаточно, пожалуй, да плохи очень, вроде означенного Хосономе. Господь двенадцатью Апостолами просветил мир, но у двенадцати человек была сила двенадцати тысяч человек. Здесь ныне 120 катихизаторов, но у них силы — во всех вместе — нет двенадцатитысячной доли одного Апостола. Одна надежда на Господа Спасителя. Твори, Господи, волю Свою и здесь, как творишь се на Небе! Являй силу Свою и здесь, как являешь ее во всем мире! Просвети страну сию Светом Истинного Твоего учения, молитвами Пречистой Твоей Матери, Святых Ангелов, Святых Апостолов и всех Святых!
1894 год
2/14 января 1894. Воскресенье.
Сегодня, во время литургии, которую я совершал с двумя священниками, появилось греческое лицо в Церкви; видимо, с переводчиком; но по мере движения в служении, это лицо подвигалось дальше и дальше, оставив спутника в конце Собора, так что, наконец, я разглядел на груди сего лица крест, и заключил, что это архимандрит. Во время приобщения священнослужителей, при проповеди о. Павла Сато, лицо это вошло в алтарь. Диакон Симеон Мии спросил: «Греческий священник?» — «Греческий, — но не священник, а архиепископ». После приобщения я поздравствовался с ним, допустив его поцелованьем в руку, целуя его в уста, ибо все еще думал, что это архимандрит (Мии не сказал мне еще о нем). По выходе из Собора я нашел его гуляющим по двору и тогда только узнал, кто это. Пригласил на чай, потом на завтрак, вместе и грека с ним, д. Филиппа, из Иокохамы, его чичероне. Это Высокопреосвященный Дионисий, Архиепископ острова Занте в Греции. Семь месяцев уже, как он из Отечества; был в Америке; хотел там собрать денег на возобновление тридцати четырех разрушенных землетрясением Церквей, своего епископского дома, тоже разрушенного, и на помощь всем другим, пострадавшим от страшного землетрясения. Был, кстати, и на выставке в Чикаго, участвовал в тамошнем религиозном конгрессе, пять раз говорил в нем; говорил также в университетских и других городах Америки; содержание его речей — религиозное, во всех случаях, по его словам; знакомил американцев с православием. Православных, впрочем, не приобрел. И денег на помощь, кажется, не собрал; диакона своего вынужден был обратить домой по дороговизне содержания в Америке. И ныне все признаки — не блестящего финансового состояния. «Не мастер я собирать», — говорит. И это прямо видно, что так. Проповедник, оратор прямо виден; что бы ни стал говорить — речь сейчас же вдается в ораторство с красотой выражения и жестов, свойственной только изящнейшему из народов — грекам. Человек с властью или привыкший к власти виден в нем — слушает, когда ему нужно; нет — говори ему сколько хочешь, смотрит с улыбкою и отвечает любезно «yes», — но видно, что не понимает и не слушал, о чем говорено (разумеется, не из похвальных замашек, но так на деле).