Но если забраться чуть подальше в глубь, то в окружении леса, в отдалении от людской обыденности и суеты, можно увидеть ничем не примечательный монастырь, опоясанный стеной с двумя воротами. Внутри монастырских стен стоит обветшавшая монастырская церковь — простое однонефное здание, которое в ходе истории приобрело боковые приделы и охватывающий их притвор. Рядом расположились хозяйственные и жилые постройки. Монастырь был не богатым и не большим, но, благодаря стараниям настоятеля, выглядел ухоженным.
Монахи, проживающие в монастыре, ещё отдыхали. Ранние пробуждения и поздние отходы ко сну, внутренний распорядок и ритм жизни воспитали в этих достойных людях дисциплину и чувство времени. Тишина и спокойствие создавали умиротворяющую картину безмятежности, которую неожиданно наполнил детский крик.
Я опять проснулся в холодном поту. Пятнадцатое мая — день, которого я боюсь больше всего на свете. Не знаю, что служит тому причиной, но уже семь лет подряд ночью с четырнадцатого на пятнадцатое мая мне снится один и тот же кошмарный сон. В нем я вижу новорожденного ребенка, свернувшегося клубочком в ногах у только что родившей его женщины. Рядом, около ближайшей стены, лежат мёртвые изуродованные люди. Их черные вены, явно видные под полупрозрачной бледной кожей, подчеркивают наскоро замазанные трещины больничных стен. Посреди помещения стоит страшный монстр. Он внешне напоминает человека, но неестественная прозрачность, резко контрастирующая с чернотой лоскутов ткани из которых он состоит, делает его чем-то неестественным, не подчиняющимся человеческому восприятию. Монстр смотрит на ребенка и протягивает к нему сотканную из лоскутов руку. Неожиданно я начинаю смотреть глазами малыша и первое, да и единственное что я вижу — это обжигающе-красные глаза, проникающие прямо в душу. И в этот момент я просыпаюсь. Сердце колотится, норовя вырваться из груди. Сознание спутано от непонимания происходящего, а в ушах отдалённым эхом звучит непонятное мне слово "эргой".
Отдышавшись и успокоившись, я огляделся вокруг. Первое действие, которое помогает мне ощутить реальность — это осмотр кельи. Моя обитель представляет из себя небольшую комнату в деревянной постройке. В стене, противоположной той, в которой располагается входная дверь, есть маленькое, едва пропускающее свет окошко. Справа от входа оборудован небольшой иконостас, а слева полочки с монастырскими и религиозными книгами. В углу стоит стул, сколоченный из грубо обработанных досок и брусков. Под окном поставлена моя кровать. Обстановка кельи никак не изменилась за время, что я живу в монастыре. Семь долгих лет, которые я здесь провел сейчас кажутся лишь мгновением.
Я не помню, как попал в монастырь. Настоятель рассказывал, что монахи нашли меня в полях недалеко от монастырских стен. Я был исхудавшим, грязным и бредил горячкой. Мои руки конвульсивными движениями бередили лоскуток чёрной ткани, а потрескавшиеся губы слегка двигались, с воздухом пропуская еле слышные звуки. Прислушавшись к ним можно было разобрать слово "эргой", которое монахи приняли за моё имя.
Меня взяли в монастырь на попечительство и на протяжении двух месяцев лечили компрессами и отварами из трав. Первое впечатление вызывало предположение, что выжить мне не удастся. Однако уже спустя две недели ухода жар начал спадать, а силы возвращались ко мне. Ещё две недели после начала улучшений я не мог встать с кровати, но говорить и принимать пищу самостоятельно уже мог. Спустя месяц я начал постепенно вставать на ноги и желание жителей монастыря узнать мою историю начало преодолевать страх за мою жизнь. Вопросы неоднократно возникали, как в повседневной жизни, так и при периодических целенаправленных приглашениях к беседе, поступающих от настоятеля. Но я, к величайшему своему сожалению, не помнил ничего. Я словно родился в день, когда меня нашли монахи. Будто не было тех пяти лет моей жизни, которые память для чего-то вычеркнула из своих чертог. Что за слово я произносил, и каково его значение для меня я пояснить тоже не мог, однако, как имя свое я его принял.