Однако на этом общение с местными жителями не закончилось. Только-только, проводив мужиков, улеглись в предвкушении умиротворенного предночного разговора, как с той стороны речушки раздался громкий бабий голос:
– Парни, вы чего нас надули? Говорили дешевле, а концентраты продали за двадцать пачку при цене на ней написанной – восемнадцать. А мука? – кричит другая, – мука с карасем и никаких в ней двух килограммов нет… – Начинаем под их крики спорить: кому идти объясняться. Все за то, чтобы отправить к ним на съедение меня, как главного закоперщика и организатора базара. Спускаюсь на берег речушки, ею отделенный от кричащих в три голоса баб. Начинаю с извинений и досады на себя, что не углядели цену на пачках концентратов. Предлагаю либо забрать их обратно, либо компенсировать излишне с них запрошенное. О муке говорю, что действительно мы прямо в ней валяли рыбешку и не придавали этому значения, поскольку после валяния рыбы из верхнего слоя муки пекли лепешки и они оттого делались только вкуснее, что, возможно, сегодня впопыхах мы в муке и оставили одного карасика, но он чищеный и свежий, его можно изжарить вместе с лепешками, ваши ребятишки скажут вам одно спасибо… Слышу, как по мере моего разглагольствования бабы начинают успокаиваться и даже посмеиваться друг над другом: что, дескать, зря подняли шум, из-за каких-то копеек его подняли.
– Ты вот, Марья, кричишь, что у тебя масла чуть ли не полбутылки, а у меня так целая, и кто тебе мешал посмотреть, когда ее брала – ребята ведь ничего не скрывали, и я бы тебе отлила из своей, если бы попросила.
– А ты, Лизавета, со своей мукой! Два килограмма крупчатки тебе дали за полтинник, да еще и в придачу очищенного карася. Они ведь не врут, наверное, про лепешки-то. Изжарь своим мальцам, пальчики оближут.
– Они, мужики, – говорит третья, уже ни к кому прямо не обращаясь, – наверное, для смеха и торговали-то, на трояк всего продали. А мы, прости господи, завелись, прибежали – на смех курам…
После таких слов мне оставалось только еще раз выразить сожаление за все, что, может быть, сделано не так, но точно без умысла. Поблагодарить их за взаимопонимание и, рассказав напоследок Лизавете о том, как мы легко и быстро готовим свои вкусные походные лепешки, попрощаться со всеми и пожелать им доброй ночи. Судя по всему, переговоры, как говорят, закончились к полной удовлетворенности сторон.
Не меньшую получили и мои друзья, а потому еще долго, лежа в палатке, обсуждали с ними и их, и все остальные перипетии прошедшего дня.
На следующий день нас провожала и прощалась с нами вся деревня.
Вспоминаю сейчас все пережитое, прочувствованное и никак не могу понять людей, добровольно и навсегда покидающих страну. Такой благости испытать русскому человеку не дано нигде.
Последняя фотография перед выходом со стоянки на берегу Туры сделана Вараксиным. Она есть в семейном альбоме. Я в походном одеянии в окружении внимательно на меня смотрящих Соколовского и Петелина держу в руке нечто похожее на добрую оглоблю с горящим концом и прикуриваю от нее папиросу…
Закончив, от избытка чувств, пригласил послушать мое сочинение Галю. Похоже, она это сделала с большим вниманием. – Ну, как? – спросил я, закончив чтение. И неожиданно… увидел на ее глазах слезы.
– Ты что? Здесь же все только о смешном и веселом.
– Но… ведь их …троих уже давно нет…
Еще о Соколовском. С Олегом я познакомился и быстро сошелся с первых дней поступления в УПИ в первом послевоенном 1945 году. Тогда наше общение друг с другом было ограничено стенами института и прочими делами, так или иначе связанными с учебным процессом. Помимо института у нас были разные интересы и свой круг знакомых, хотя кое-кто из студентов входил в этот мой круг и через Соколовского, но только на чисто приятельском уровне. С Соколовским же у нас, с учетом упомянутых ограничений, наоборот, сразу установились самые дружеские отношения, которые росли и укреплялись от семестра к семестру по мере того, как мы устанавливали все большее и большее единство в наших взглядах на жизнь и взаимно познавали противоположно устроенные, но отлично друг друга дополняющие наши натуры.
Соколовский был анархист-артист, натурой увлеченности безграничной и потому приспособленной к уже не раз мной упомянутому придумыванию «свинтопрульных» идей. Я был анархист-прагматик. Меня тоже могло заносить, но я имел способность после такого заноса остановиться и подвергнуть придуманное кое-какому анализу на предмет его возможной и допустимой реализации с учетом умственных, временных, ресурсных и всех прочих ограничений. Был приспособлен к анализу чужих идей, а идей Соколовского тем более. И это являлось, пожалуй, самым главным свойством наших натур, особо полезным в конструкторской работе. Конкретно это проявлялось в том, что я, например, ставил задачу, а Олег начинал выдавать «на-гора» одну за другой схемные решения ее возможной реализации. Я, по мере появления, подвергал их критике и либо отвергал полностью, либо указывал пути их возможного доведения до приемлемого уровня. Были и другие