Будучи государственником, он не любил платить своим подчиненным деньги зря. Только за дело и вне зависимости от формальных признаков, его характеризующих. Мог одному заплатить за один лист действительно инициативной разработки больше, чем другому за пять стандартных. Мог снять с работника назначенную ему премию. (Правда, пользовался такой мерой редко, по случаям явно нестандартным, например, при невыполнении работником своих обещаний и когда оно никоим образом не зависело от внешних обстоятельств, а являлось следствием собственных упущений исполнителя.) Мог при оценке вознаграждения за рацпредложение спокойно попросить автора сделать перерасчет на меньшую сумму, не объясняя, по своему правилу, почему он так считает. Разве лишь иногда добавив, что оно того, чего ты хочешь, не стоит. Естественно, надо было понимать, не стоит – не по сумме полученной от внедрения экономии, а по факти-
чески затраченному автором труду, несоответствию достигнутому уже им профессиональному уровню и по другим аналогичным причинам вполне очевидного характера. Не помню случая, когда кто-нибудь за такое самовластное решение, идущее вразрез с формально узаконенными правилами подобных расчетов, на него обижался.
Возможный ход той или иной производственной процедуры он, видимо, тщательно продумывал заранее, и потому весьма затруднительно было поставить его в тупик каким-либо «каверзным» вопросом или такого же порядка репликой. Помню единственный случай, когда он оказался не подготовленным к возможному развитию событий.
Обсуждалась одна из тем и, соответственно, кандидатуры для выдвижения на присуждение Государственной премии. В ходе беседы была названа дополнительно, к ранее намеченным и тут названным, фамилия (О.П. Соколовского) с обстоятельной аргументацией желательного включения ее в авторский состав. Химич, привыкший к доказательному парированию любых поползновений на изменение проигранного им плана действий, попал впросак и почувствовал физически себя настолько плохо, что пришлось участникам совещания просить перенести последнее на следующий день.
По тем же свойствам его души и характера, он считал недопустимым отменять принятые решения. Вернуться к пересмотру однажды им затверженного можно было лишь спустя достаточно длительный отрезок времени. Здесь, кажется, срабатывала упомянутая его чисто человеческая слабость. Мы быстро разобрались, в чем дело, и старались никогда, на стадии постановки задачи, не предлагать готовых, так сказать, полностью обкатанных решений. Он оказывался как бы ни при чем, и следовал отказ. Предлагать полагалось все с определенными сомнениями (не важно даже, если они были легко устранимыми). Химич тут моментально «заводился», становился в авторскую позицию, начинал активно защищать плюсы предлагаемого и снимать его минусы. Предложение принималось. Но если, к слову, оно котировалось на изобретение – другая черта Химича – он никому не напоминал об оформлении заявки, соавторстве. Это было ниже его достоинства. Такие «формальности» обязаны были делаться без его прямого участия, исключая подписи подготовленных документов. Не напоминал он и о дальнейшем их продвижении, расчетах эффективности, гонорарах, хотя деньги, похоже, любил, как и все мы, грешные.
Химич был не столько инженер в технике конструирования, сколько политик и дипломат. Проекты готовились его ответственными исполнителями практически самостоятельно без видимого участия Главного (максимум с представлением ему готовых решений на то самое рассмотрение, о чем речь шла выше). Очень редко он предлагал
собственные конструкторские идеи, но вот обсуждать что-либо с нами любил до самозабвения.
Безупречно, почти артистически он принимал всяких визитеров (представителей заказчиков, наших контрагентов). Готов был часами выслушивать любые их глупости, а когда доводилось напоминать, что нельзя так бездарно растрачивать драгоценное время и столь лояльно относиться к человеческой ограниченности, спокойно говорил:
– Не переживай. Если глупость, то наш гость поймет завтра сам или ему подскажут коллеги. Страшнее будет, если предлагаемое окажется не совсем глупостью, а то и больше. Неправильное умрет само по себе.
То же происходило при частных беседах с сотрудниками, бывшими работниками отдела, исключая случаи, когда преследовались некие шкурнические интересы. Тут он был непримирим, даже жесток, и разговор прекращался почти мгновенно. Весьма грубо он вел себя и тогда, когда заведомо необъективно «качались» права об окладе, приработке, заниженной оценке труда этого качателя прав.