14.08
О Манкевиче.
Этого талантливейшего конструктора-самородка я увидел впервые будучи еще студентом в 1949 году. Я сидел у Химича, когда к столу подошел смуглый в черном костюме человек и обратился к нему с кратким вопросом, показавшимся мне, тем не менее, значительным и незаурядным. То был Николай Кондратьевич Манкевич. Интересная личность, подумал я. Так оно и оказалось.
В нем все было не от мира сего. Он не признавал никаких авторитетов, никаких общепринятых норм и правил. В конструкторских решениях считал достойным внимания только свои собственные. Все «чужое», как он любил говорить, в десять (а то и в сто раз) было хуже
им сделанного или им предложенного, а потому поручать ему что-либо из известного и хорошо зарекомендовавшего себя в работе было абсолютно не допустимо. Оно обязательно им переделывалось на свой собственный лад.
Став начальником бюро, я понял это после первой попытки выдать ему задания на разработку одной конструкции с учетом применения в ней ряда готовых типовых узлов, что требовалось по условиям непременной унификации оборудования в рамках всего проектируемого объекта. Не знал потом, как отделаться от его «своеволия». Вынужден был, в конце концов, под благовидным предлогом передать эту разработку в другую группу, более «приспособленную» к работе на базе устоявшихся известных решений. Манкевичу же стал поручать только оригинальные разработки, как правило, в единственном числе, которые не мог бы выполнить никто другой, и предоставлял ему полную свободу в осуществлении задуманного. Мы быстро нашли с ним общий язык, к взаимной удовлетворенности, и я считал это одной из величайших моих «побед» на своем начальническом посту.
Самобытен был Манкевич и в бытовом плане, плане общения с людьми, исполнения общепринятых условностей, особо тех лет тоталитарной структуры. Он единственный, кто не занимался в обязалов-ских политкружках, не посещал лекций, собраний, за исключением тех, которые лично считал нужными и полезными для работы, никогда не стоял среди праздно разговаривающих коллег. В предпраздничные дни не был замечен мною в коридорной толпе, хотя бы возле той же стенгазеты.
Признавал он только работу и, если что-нибудь ему мешало ее делать, при всей своей в принципе человеческой простоте и скромности, мог пойти на любую грубость. Даже в вечернее время, когда люди имели полное право позволить себе некоторые «послабления», мог демонстративно выключить радио, таким же образом разогнать шахматистов или других «игроков» за их громкие разговоры, отключить у кого-нибудь нахально телефон.
Манкевич был единственным человеком не только у нас, а и на всем заводе, кому из инженерной братии прощались все выверты. Прощались за творческую индивидуальность, природную одаренность, изобретательность, деловую хватку и безмерно, до самозабвения, преданное отношение к конструкторскому труду, где не всегда творчество, а и очень много «черной» (к сожалению, нужной) работы, которой он тоже умел и любил заниматься.
Не потому ли довольно часто, особенно в неофициальной обстановке, при обсуждении наших дел в кругу конструкторов в те, теперь уже далекие, времена можно было услышать: «Ну, Манкевич – бог».
Или: «Манкевич – талант, трудяга. Человечище!». А ведь это особо высокая и показательная оценка человека, которой среди своих сослуживцев редко удостаиваются даже весьма известные люди.
28.08
Исполнилось пять лет с момента моего ухода с работы. Тогда, в 70 лет, я был полностью в дееспособном состоянии. Конечно, уже давно не совершал воскресные продолжительные многокилометровые походы (летом пешие с рюкзаком за плечами, зимой на лыжах с торением лыжни по целине), лет десять не ездил в наши чуть не ежегодные речные походы, не мотался с приятелями на машине по уральским дальним лесным дорогам, не ездил на рыбалки. Столь же давно четко осознал и нутром своим почувствовал, что время не вечно, что стал близким и для тебя земной конец.
Но по-прежнему любил и природу и лес. Любил, правда, не с такими одержимостью и нагрузкой как прежде, пройтись пешком или на лыжах, проехаться на велосипеде. Мог в хорошей компании наравне с молодыми и без какого-либо ограничения выпить вина и просидеть за разговорами до утра, правда затем, как всегда и давно было заведено, постараться возможно быстро выбить из себя зелье соответствующей выпитому работой или пробежкой. Мог протанцевать с интересной для меня дамой весь вечер на каком-нибудь банкете, посвященном торжественной дате или юбилею, а потом еще, по своей «пагубной» привычке, затащить кое-кого из числа мной избранных и мне приятных людей к себе домой. Мог и любить женщин в полную свою мужскую силу.