— Дядя, — окликает его из глубины двора младший брат и подходит поближе, — давай мы и тебя прокатим.
— Можно, — говорит мастер, — я там с молодости не бывал.
— А знаешь что мне пришло в голову? На эти трубы деньги нужны будут, прихватил бы ты мешочек колокольцев, глядишь, и продал бы.
— Да как-то оно… — не знает что сказать мастер.
— Возьми, возьми, там народу много, все кому-нибудь приглянутся…
Старый мастер сидит на поляне недалеко от цыган, продающих цепи, — съежившийся, незаметный человечек. У ног своих он разостлал брезентовый мешок и разложил на нем штук двадцать колокольцев, у которых редко кто остановится, голову повязал косынкой и задремал под палящим солнцем, а оббитые его пальцы время от времени что-то перебирают возле моргающих глаз, точно хотят убрать какую-то паутинку; он сухо сплевывает налево, и голова его снова поникает. Проходят мимо молодые парни, останавливаются, наклоняются, звякают колокольцами, вешают их себе на шею, гогочут: что, старикан, идет мне? Старый мастер лениво посматривает на них одним глазом, и в его усталой памяти всплывают ненадолго те времена, когда он слушал, как чабаны обращаются к старому мастеру Стевану: мастер, мастер, мастер, когда эти слова подогревали его, заставляя учиться, и он ощущал их, как дрожь в своих руках; и те времена, когда со всей долины Тунджи приходили люди и тоже обращались к нему: мастер, мастер, мастер…
— Мастер, доброго здоровья, — останавливается рядом с ним пожилой человек и наклоняется, пробует колокольцы — один за другим, потом еще по разу и откладывает два.
Мастер, проснувшийся от желанного слова, смотрит на руки покупателя и видит, что тот отложил те самые два колокольца, которые он ковал когда-то и сегодня утром подложил к новым.
— Вот эти я возьму, шесть овечек у меня, им под перезвон и трава вкуснее.
Останавливаются около него два старика, звенят колокольцами, переговариваются:
— Какие колокольцы ковал когда-то карапчанец Демир!
Мастер вздрагивает: говорят о нем, а его принимают за другого.
— Эй, старина, слыхал про карапчанца Демира? — И они идут дальше.
Под знойным послеполуденным солнцем мастер чувствует в костях холод, оставшийся с той зимы от черепиц над мастерской старого мастера Стевана. Он ежится, бочком валится на траву и сквозь сон слышит звон колокольцев — пробуя их, говорят другие двое:
— Не годится, не годится…
— Эх, какие колокольцы ковал карапчанец Демир, до него еще Стеван был, но Демир его превзошел.
— Нынче таких мастеров нету.
— А эти не годятся, не годятся, не годятся…
Слышит он и голоса племянников:
— Гляди, дядька-то наш заснул.
— Ну и купец!..
И они уходят. И больше ничего. Праздничный шум накатывает издали, из монастырских рощ, отовсюду, людские голоса сталкиваются и сливаются — невнятные, чужие, далекие. Мастер медленно приподнимается, с трудом встает, весь скрюченный, съежившийся, посиневший, косынка падает с его головы, он собирает колокольцы, не слыша их голосов, запихивает в брезентовый мешок, вскидывает его на плечо и идет куда-то…
Перевод Н. Глен.
Росен Босев
ХОЗЯИН И ПТАХИ
В одной деревне появился несчастный человек. А ведь до недавнего времени такого, казалось, произойти в ней не могло.
Зажатая среди сухих складок приземистой горы, с прилипшими один к другому двориками, деревня эта и обитателей своих словно связала одной веревочкой — так и двигались они по жизненному пути, будто приросшие друг к другу.
Не случались здесь ни конфликты, ни катастрофы, не взвивались амбиции, драмы были пустяшными, а если и посещала деревню смерть, то делала это своевременно, не обрывала нитей жизни, а лишь завершала ее угасание.
Ну какой человек мог почувствовать себя здесь несчастливым?
А этот — вот уже три дня ощущал себя таковым и всем своим могучим телом осязал окружавшую его ненависть. Но он сознавал свою правоту и, словно демонстрируя ее, гневно проносился на мотоцикле по грязным улочкам или входил в сельпо и среди наступившего молчания делал разные покупки.
Потом опять разъезжал туда-сюда на мотоцикле, и треск мотора среди тишины усиливал тревожное предчувствие — что-то должно произойти!
Развязка приближалась, и крестьяне сидели на лавке перед корчмой и все поглядывали вниз, в сторону шоссе, — ждали, когда появятся представители высшей инстанции, но машина не приезжала, и лишь уверенный в своей правоте человек сновал как оса среди молчаливого нетерпения.