Нужно уж совсем глупым быть, чтоб не догадаться, куда помчался Исмет Ярым, услыхавши такие слова. Послушался он той шайтан-бабы, и завела она его на поляну. Взревел турок, точно вол ужаленный, выхватил из-за пояса длинный нож и на прелюбодеев кинулся. Салка вся так и обмерла, прижалась потеснее к Брусаке и простонала:
— Матушка!
Враки все, что про это потом говорили, будто бы объявила Салка, что непременно вместе с Брусакой умрет, будто, к мужу лицом обернувшись, заклинала его не подходить, и чего-чего потом не болтали, да все пустое — где уж женщине, в такую беду угодившей, да перед своим-то мужем, что нож в руках держит, догадаться вымолвить такие слова? Ей одно только и остается — ждать, когда нож в ее сердце вонзится. Вот и Салка ждала, но Брусака, ее оттолкнувши, крикнул:
— Беги!
Нет, не побежала она, а медленно двинулась к краю поляны, дошла до вербовой тени, обернулась, приостановилась на миг, и в последний раз увидал Курташ снежно-белое лицо и черные очи, даже в эту черную ночь осыпанные звездными блестками. А потом опустилась, атласной заслонкой упала на лицо чадра, и канула Салка в темноту, растворилась в ночи, точно призрак.
Ну а Курташ Брусака тут говорит:
— Исмет-ага, я ведь с голыми руками.
Не в похвалу Брусаке такие слова, добрый-то молодец и с голыми руками на врага пойдет, а правды таить нечего: перетрухнул детинушка, да и дело-то уж до души дошло — легко ли ее отдать?
— Женщина! — зверем рыкнул на Салку Исмет Ярым. — Принеси-ка мясницкий нож.
Турки они турки и есть, а и чести им надобно приписать: удальство они почитают и с безоружным ни за что биться не станут.
Стрелой сорвалась Салка с места, домчалась до хана и мигом обратно, Курташ и не увидел, почуял только, как вложила она ему в руку белый громадный нож. Звякнули, скрестившись, ножи, извились дугой и, покуда кровью еще не взялись, блеснули при луне, ровно две голубые молнии. Турок ринулся волком, все в живот норовил угодить Брусаке, дело знамое: как живот своему недругу вспорешь, считай, пришел ему карачун, нету в человеке главнее места. Да ведь если турок про это знал, болгарин-то глупее его, что ли, был? Много ли, мало ли они бились — неведомо, пот градом катился с лиц, искры отскакивали от стальных ножей, и до того досражались-добились, что ноги под обоими ослабели, подгибаются. А уж коли молодец на ногах не стоит во время битвы, можешь его отписать с этого света, долго не протянет. Вот и послышалось вскорости страшное «Э-эх!», острый нож вонзился в чей-то живот, и один из бойцов вдруг на месте застыл, житным колосом зашатался, покачнулся малость вперед, сделал шаг, на втором перегнулся вдвое, а третьего-то уж и сделать не мог — рухнул на смятую траву, словно вяз подрубленный, и руки простер к вербовой тени.
Отер Брусака пот со лба, нож забросил.
И припустился сквозь молчаливые заросли, сквозь зеленое облако вербовое, выскочил, запаленный, на горбину дорожную и что мочи стало ударил на запад.
Я уже говорил давеча, в тот день еще один человек на старой дороге показался, и кто он такой — тоже сказал: Иван Брусака, деда Курташа сын. Только Иван-то Брусака на коне ехал да озирал сверху просторное поле, загадывал, сколько зерна брошено в его недристую пазуху. Думал и про хлеб, который ему доведется отведать, и про вино, которое доведется выпить, и про…
Про это думал он со вчерашнего вечера. Думал-думал, да от мысли к мысли добрался дотуда, где непременно споткнешься, каким ходом ни подбирайся. Споткнешься, потому как дальше-то и идти некуда. Странное дело, вроде самые пустяшные мысли, а так тебя напугают, что поневоле назад отступишь — то ли душу утешить, то ли схорониться от неминучей беды. И словно в омут начнешь погружаться, а в омуте — люди из прошлого, случаи позабытые, дорогие лица, полнившие твою душу когда-то, и глаза, какие глаза!.. Может, в них-то и собралась вся сила, что неодолимо тянет тебя в былое?
Поднялся Брусака ни свет ни заря, да пасмурный такой — глаза бы на белый свет не глядели. Так и слонялся без дела, пока солнце над грушей не поднялось, что во дворе росла, на самом низу. А дольше уже мочи не стало. Вывел коня из стойла, оседлал, с пенька забрался в седло — не те силы, чтоб вспрыгивать, как бывало. И поехал. Куда бы, вы думали, поехал? Догадаться — дело нехитрое, коли припомнить, что там, где стояло когда-то подворье Айдил-бабы, строил Иван Брусака в молодые годы мост; возле этого-то моста и увидел он впервые Алику, дочку Салки Айдил-баба Менеменджи-оглу и Исмет Ярыма-Акювалы; про них вы уж знаете, кто такие. А у самого и жена была, и парнишка только что народился…