Роксана Гедеон
Дни гнева, дни любви
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ЗАГОВОР
Время близилось к полуночи. Совсем недавно часы на Ратуше пробили одиннадцать. Было темно. Ветер раскачивал старинный кованый светильник, и по стенам кареты плясали голубые тени. Печально таял мартовский снег. Слышался звук капели и дождя о крыши. Здесь, на улице дю Мэль, должна была состояться встреча, от которой во многом зависели судьбы короля и королевы Франции.
Всего сорок минут назад я была в Тюильри, в кабинете Людовика XVI. Пожалуй, это была единственная ярко освещенная комната во всем дворце, таком тихом и мрачном. Люди, собравшиеся в кабинете, говорили шепотом, приглушали голоса, опасаясь, чтобы не услышали слуги.
Говорили о скором побеге Людовика XVI из Парижа.
Граф де Мирабо твердил, что бежать нужно в Нормандию, но его репутация была уже настолько запятнана, что король не внимал никаким его советам. Очередное предложение показалось просто интригой. Король сделал вид, что принял его, и отныне разговоры о побеге велись без Мирабо.
Конечно, бежать следовало только в Лотарингию, туда, где могли прийти на помощь австрийцы.
Время было выбрано – май 1791 года. Поскольку Лафайета, ведающего охраной Тюильри, в дела не посвящали, нужно было обмануть и его.
Для выполнения задачи, которую на меня возложили, мне требовался только один человек – тот, чей голос вот уже полгода гремел над левым берегом Сены. Человек этот был кумиром парижской толпы. Он командовал несколькими тысячами человек, громил мэрию и королевских министров, дерзко отказывался выдать властям преступников, на имя которых был выписан ордер на арест, и когда его силой или словами пытались призвать к порядку, грозил ударить в набат и собрать у себя в секции двадцать тысяч санкюлотов.
И вместе с тем этот знаменитый смельчак был не прочь иногда получить из королевского кармана деньги. Гарантии его верности не было никакой, но он считался самым влиятельным среди третьего сословия. Поэтому я и обращалась прежде всего к нему.
Но он опаздывал. Опаздывал на целых полчаса – я это отлично видела, поглядывая на часы.
Честно говоря, в своей жизни мне не приходилось ждать ни разу – ну, за исключением тех случаев, когда речь шла о королеве. Уже несколько раз, уязвленная и раздосадованная, я готова была приказать кучеру уезжать, и почти сразу же представляла себе, как огорчит Марию Антуанетту известие о том, что столь важная встреча не состоялась. У королевы и так достаточно неприятностей. Я не хотела причинять ей боли. Моя рука, потянувшаяся было к шнуру, опускалась, и я терпеливо ждала. Вместе со мной дрожал под дождем и Жак.
За пять месяцев, миновавших после случая на Королевской площади, я полностью оправилась. Нельзя сказать, что я обо всем забыла, но, по крайней мере, сумела взять себя в руки и так часто внушала себе, что лучшая часть моей жизни – впереди, что полностью поверила в это. У меня даже появилась какая-то тяга к жизни, к счастью, к радости. Вот только любовь… Ее я больше не желала. Мне даже думать об этом было невыносимо.
Я тихо постучала в стенку кареты.
– Жак, вы, надеюсь, помните, что следует отвечать, если вас дома спросят, где я была? Помните, что только не здесь и не в Тюильри!
Кучер засопел под кожаным фартуком. Голос Жака прозвучал недовольно:
– Вы меня простите, ваше сиятельство, но неужто я так бестолков, что с первого раза запомнить не могу? У меня уже давно ответ готов.
– Ну и что же вы скажете? Где я была?
– Да хоть в Пале-Рояль…
Я подумала было, что это уж слишком, но в этот миг мне показалось, будто кто-то идет. Будто кто-то шлепал по лужам…
Этот кто-то был явно неуклюж. Я машинально нащупала у себя в сумочке тяжелый сверток с золотыми монетами.
Шаги приближались. Человек, видимо, споткнулся, и я услышала весьма грубую энергичную брань. Заранее чего-то опасаясь, я опустила на лицо густую серебристую вуаль.
– Черт, ну и погода! – послышался резкий голос и шорох отряхиваемой одежды.
Дверца кареты распахнулась, и крепкий мужчина в черном рединготе заглянул внутрь.
– Надеюсь, я попал по адресу, да?
Я не ответила. Мужчина влез в карету, тяжело упал рядом со мной на подушки, придавив мне плащ, и захлопнул дверь.
– Что ж это вы молчите?
Мне стало ясно, что извинений по поводу опоздания ждать будет напрасно, но я не спешила разговаривать с незнакомцем. Я молча потянула за шнур, и карета мягко тронулась с места. Мне казалось, что во время разговора лучше ездить по Парижу – так нас не смогут подслушать.
– Уж не собираетесь ли вы арестовать меня? – спросил он посмеиваясь. – Чересчур много таинственности.
Я упрямо молчала, не уверенная еще, что это именно тот, кого я ждала. В карете было темно, да и вуаль мешала его разглядеть. Правда, голос был тот самый – громкий, модулирующий, не способный, казалось, к шепоту.
– Как ваше имя? – спросила я наконец.
– Жорж Жак Дантон. Будто вы сами не знаете!
Я почти успокоилась, но полагала, что следует до конца проявлять осторожность.
– Прошу вас, придвиньтесь к окну, мне нужно разглядеть вас.
Он, ворча, исполнил просьбу. Я откинула занавеску. В тусклом свете уличных фонарей мне удалось увидеть и пораженное оспинами лицо, крупное, добродушное, и тяжелый подбородок, и маленькие светлые глаза. Это был он, тот самый Дантон, которого я видела однажды на трибуне Собрания, когда он в ноябре требовал отставки министров. Теперь я уже не сомневалась.
– Ну а кто же вы, мадам? Я невольно улыбнулась.
– Мое имя вам ничего не скажет.
– Сомневаюсь. Вокруг Австриячки вьются одни герцогини и принцессы. И, вы должно быть, из тех, кого на все лады проклинают сейчас газеты.
– В таком случае, скажем искреннее: мое имя слишком громко для того, чтобы произносить его вслух по любому поводу.
Он присвистнул.
– Скрываете свое имя? Вздор все это, скажу я вам. Да появись у меня хоть малейшее желание, я в два счета узнал бы вас, хотя вы и надели эту шляпу с вуалью, которая закрывает ваше лицо лучше, чем крепостная стена. Вы молоды, светловолосы, хорошо сложены – много ли таких женщин среди жалких остатков…
– О, пожалуйста, – слегка насмешливо прервала я его, – господин Дантон, будьте джентльменом, не узнавайте меня.
Исподлобья взглянув на меня, он потер замерзшие руки.
– Дрянь погода! Договорились, вы можете не говорить мне своего имени, я не домогаюсь. Просто я удивлен. Обычно со мной встречался Монморен.[1]
– Монморен под подозрением. Все кричат, что он вас купил. Вы же знаете, что началось после того, как вы вынудили подать в отставку всех министров, не упомянув только Монморена.
– Так ведь правильно кричат, – заметил Дантон. – Монморен вручил мне десять тысяч.
– А от короля вы получили восемьдесят! И все же предали его, отправив в отставку кабинет, в то время как вам поручили предотвратить это. В результате Лафайет навязал королю своих ставленников. Что вы от этого выиграли?
Дантон болезненно поморщился.
– Вот уж не люблю женщин, которые вмешиваются в политику! Ну да, вы все правильно говорите. Только знайте, что такому человеку, как я, любой охотно даст восемьдесят тысяч. И я возьму их. Но еще никому не удалось купить меня за эти деньги! Я предпочитаю поступать так, как подсказывает мне моя собственная голова. И ничьи приказы я не исполняю.
– А деньги берете? – съязвила я, надеясь его смутить. Он не смутился.
– А деньги беру. Отчего не взять, если дают? Если король обогащал дворян, то революция должна обогащать патриотов. Это справедливо. Разве не так?
Я вздохнула.
– Похоже, что революция для вас, господин Дантон, – настоящая золотая жила. Поздравляю вас.
Он, кажется, даже не слышал того, что я сказала.
– Вам удалось задеть самое больное мое место. Когда мне напоминают о Лафайете, у меня появляется зубная боль, меня так и тянет жаловаться… Тогда я совершил ошибку, разрази меня гром! Подумать только, трудился как раб на Лафайета! И выступал как будто ради него, и петицию составлял – все ради того, чтобы он мог назначить своих министров вместо прежних.
1
Монморен – министр иностранных дел, сторонник короля, участник многих роялистских заговоров.