Праха от уничтоженных башен оказалось так много, что на него можно было прыгать со стены, не боясь разбиться. Оружие магов стало вращаться медленнее, вновь наградив благодарных слушателей своей зверской какофонией. Блуждающие Сочинители Хайку и их дьявольские воины исчезли также внезапно, как и появились. Не успела Эйлин пожалеть, что даже не поблагодарила их, как двое из них вновь появились над крышей и подлетели к лежащему там гному. Они бережно подняли его. Бедняжка Гробнар так выбился из сил, что не мог даже ходить, и, наверняка, продрог до костей. Но когда Бака Тоно и Хенна Одзисан спустились во двор и передали его подоспевшему Касавиру, он наотрез отказался отдыхать в своей комнате и велел отнести себя в таверну. Там он отдохнет, согреется, выпьет уже приготовленного в больших количествах глинтвейна и расскажет всем, что он слышал, видел и чувствовал, лежа на крыше в непосредственной близости от побоища. Пожав гномику руку, Эйлин обернулась к мудрецам и молча опустилась перед ними на колено, склонив голову. Защитники крепости и высыпавшие из бараков женщины и дети вслед за ней выразили гномам свою благодарность. Мудрецы смущенно переглянулись.
— Нет, нет, — промолвил Хенна Одзисан, — мы всего лишь вернули вам долг.
Он вынул из складок халата перевязанный красной тесьмой свиток и, опустив глаза, отдал его Эйлин.
— Вот, — пробормотал он, — в честь прекраснейшей из прекраснейших…
Но, получив подзатыльник от своего кузена, умолк. Поклонившись, гномы взлетели и растворились в воздухе.
Выслушав доклад Каны о ходе обороны, Эйлин осталась довольна. На северных стенах убитых не было, нежить так и не смогла забраться наверх. Никогда еще мастер Видл не удостаивался от нее таких щедрых почестей и похвал. Его чудо-машины были настоящим спасением. Среди солдат и ополченцев были раненые стрелами и метательными топориками. Некоторые уже находились на попечении Иварра, а многие вовсе отказались о помощи. Среди защитников восточной стены потерь было больше. У союзников было несколько тяжелораненых. Выразив соболезнования и поблагодарив их за службу, Эйлин предложила воспользоваться ее гостеприимством и побыть в крепости до полного восстановления сил и излечения раненых товарищей. От предложенного вознаграждения те с возмущением отказались. А дворфы, недвусмысленно намекнув, что Невервинтерский эль им гораздо более по вкусу, чем Уотердипский, веселой гурьбой двинулись в сторону таверны.
— А теперь, — весело крикнула Эйлин, — всем умываться, переодеваться и отдыхать. Но не расслабляться!
Она уже знала, что ей делать дальше. Ни гудящие ноги, ни напряжение в мышцах, ни навалившаяся на голову тяжесть не могли заставить ее хоть немного помедлить. Голова ее была ясной, как никогда, и она догадывалась, что на сегодня еще не все. Появившийся призрачный шанс закончить войну одним решительным ударом подгонял ее, заставляя забыть об усталости. Поэтому, напившись воды, наскоро сполоснувшись, обработав царапины и проглотив порошок от головной боли, она пошла в библиотеку, куда удалился затворник Алданон.
Он сидел в полутемной, пропахшей пылью и старыми пергаментами комнате, за столом, заваленным книгами и свитками, и дремал, откинувшись на спинку старого, обитого красным вытертым бархатом кресла. Среди свитков стоял наполовину пустой кубок с вином и валялось надкушенное яблоко. На коленях его лежал раскрытый на середине фолиант в черном с позолотой переплете. Свеча, стоявшая на столе, почти догорела, и жидкий воск стекал с низкого подсвечника на край стола, капая на подол его мантии. Маленький огонек на утопленном фитильке отчаянно дрожал, отдавая остатки света.
— Эй, уважаемый, — сказала Эйлин, дотронувшись до его плеча, — пожар решил устроить?
— А? Что? — Старик вздрогнул и посмотрел на Эйлин сонным, непонимающим взглядом.
— Прости, Алданон, я не хотела тебя пугать, — ответила она, — но время не ждет.
— А… понятно, — задумчиво пробормотал Алданон, вздохнул и, засветив новую свечу, потушил огарок.
На расползшиеся по столу и испачкавшие его мантию мутно-янтарные капли застывающего воска он даже не обратил внимания. Дрожащее пламя свечи осветило узкое, морщинистое, наполовину скрытое всклокоченной белой бородой лицо. На вид ему было лет семьдесят. Хотя, могло быть и все сто. Он был из той породы стариков, что, проведя бурную молодость и набив шишек, становятся философами и живут неспешно, не размениваясь на нестоящие переживания и суету жизни.