Эйлин вздохнула и посмотрела на картину над камином. Красивый вид на фьорд, замок на скале. Это ей напомнило что-то.
— Касавир, это замок на картине, он похож на тот, где мы были, только…
— Не такой старый и заброшенный.
— А этот вид на море, я и не думала, что там так красиво.
— Это с западной стороны, — он покачал головой и тихо произнес: — Ты просто не видела.
Когда Касавир вновь заговорил, его низкий баритон звучал тихо, но в нем чувствовались эмоции от переполнявших его воспоминаний.
— А я часто вижу это. Во сне. Там в одном месте, где берег высокий, а лес заканчивается у самого обрыва, есть небольшой уступ в скале. В детстве я мог подолгу лежать там и смотреть на море. Ты видела, какого цвета бывает море перед штормом? Оно темно-синее, почти черное. Смотришь сверху — и не можешь оторваться, как будто слышишь пение русалок. И деревья шумят, словно предупреждая меня, чтобы я был осторожнее. А в ясную летнюю погоду море бывает ярко-синим, весной — светло-голубым, лазурным. А когда на небе тучи, оно становится свинцовым, отражая небо. Одно и то же море, и смотришь на него с одного и того же места, а оно всегда разное.
Эйлин молчала. Она представляла себе голубоглазого черноволосого мальчика с упрямо сжатыми губами, который лежал у края бездны с широко раскрытыми глазами и смотрел на темные волны, с грохотом разбивающиеся о скалы. Не обращая внимания на начинающийся дождь и усиливающиеся порывы ветра, шумящего в кронах деревьев, и рискуя получить нагоняй от родителей. И получал, наверняка. Упрямый, бесстрашный, импульсивный, рисковый мальчишка с сильной волей и богатым воображением.
Касавир запрокинул голову, положив ее на колени Эйлин.
— Знаешь, а я в детстве мечтал стать моряком. И понимания у взрослых, конечно, не находил. Но я часто бывал в рыбацкой деревне на нижнем берегу фьорда. Матушка отпускала меня, когда была жива. А потом я ни у кого не спрашивал. Врал что-нибудь. Иногда мне удавалось напроситься в помощники к старику-паромщику, перевозившему грузы на тот берег. А когда я стал постарше, рыбаки брали меня с собой в море. Я научился управлять парусной лодкой, даже в шторм случалось попадать, — он усмехнулся, — только вот рыбу я с тех пор не очень люблю. И никто об этом не знал, — сказал он хрипло, — мне не кому было рассказать о том, что я умею и о чем мечтаю.
Он немного помолчал и продолжил:
— А я мечтал о большем. В деревне жил старый корабельщик, инвалид без руки. Я ходил к нему, слушал его рассказы, рассматривал старые чертежи. Я знаю о кораблях почти все, что знал он. Я хотел построить большую красивую яхту. И назвать ее Альдела.
— Так звали твою мать?
— Да, — Касавир вздохнул. — Но старик умер, у меня появились другие интересы, и детские мечты так и остались мечтами. В моей комнате в замке до сих пор пылятся его книги и чертежи. Если их мыши не съели.
— Кто знает.
— Может быть…
После недолгой паузы он повернулся к Эйлин, положив руку ей на колено.
— Можно тебя попросить сыграть что-нибудь?
Она улыбнулась.
— Конечно, сэр. Садитесь в ваше кресло, а я постараюсь усладить ваш слух своим скромным искусством.
Касавир опустился в кресло, принял привычную расслабленную позу и прикрыл глаза. Эйлин села на низенькую скамеечку рядом и стала настраивать лютню. Вид Касавира, по-хозяйски занявшего шикарное, массивное кресло на львиных лапах, вызвал у нее странное чувство. Он и впрямь был похож на отдыхающего льва. Большого, красивого, вальяжного, знающего, что это его территория. Раньше она его таким не видела. Странствующий паладин, искатель приключений, святой воин ордена Тира. Кем только он не был. И тут ей пришло в голову, что тот самый упрямый, своенравный и одинокий мальчик, Ильмар Лоннсборг — никуда не ушел. Он сидит сейчас перед ней, неидеальный, много раз ошибавшийся, добровольно отказавшийся от своего благородного имени и владений, но сохранивший честь, достоинство, веру в свое предназначение, и… она мысленно усмехнулась… некоторые старые привычки.
Эйлин играла старинные баллады, которые очень любила и хорошо знала. Нет ничего лучше старой баллады, если хочешь наполнить звуками атмосферу тепла и покоя, которая царила в этой комнате. Касавир чувствовал то же самое, получая истинное удовольствие от ее игры. Он думал о том, что война когда-нибудь закончится и, может быть, судьба даст ему шанс еще пожить. Какой будет эта жизнь? Что у него есть? Эта девушка, случайно встреченная им и, каким-то чудом, занявшая так много места в его душе. Сейчас она тихо перебирает струны, сидя на скамеечке и поглядывает на него. Наверное, думает, что он спит. Эта крепость, в которой он уже знает каждый кирпичик. Дом, или его иллюзия, о которой он так тосковал. Он не признавался сам себе, как ему не хватает родных стен и таких спокойных вечеров, как этот. С любимым креслом, куда никто не садится, кроме него, звуками лютни и любимой девушкой рядом.
На него нахлынули воспоминания, которых он застыдился. Хотя… чего уж тут стыдиться. Нормальная жизнь нормального хозяйского сына, времяпровождением которого мало кто интересуется. Как их звали? Блейн, Грейс? И самая первая, Жаннин. Щенячий восторг мальчика, получающего первые уроки любви… смешно. Касавир поерзал в кресле и постарался перекинуть мысли на что-нибудь другое. Куда там. Эйлин, заметив, что он очнулся, встала со своей скамеечки, подошла и молча села на подлокотник. От ее близости и знакомого запаха он почувствовал, как в нем поднимается липкая темная волна, растревоженная воспоминаниями. Оно. Начинается. То, что он пытался искоренить в себе, наверное, с тех пор, как потерял все из-за своей похоти. Воротник рубашки показался ему железным ошейником. Стало душно. Он расстегнул ворот. «Признайся, наконец, сам себе, что любишь ее, как сумасшедший, что готов порвать всех, кто смотрит на нее чуть пристальнее, чем тебе хотелось бы. Что уже не можешь контролировать себя. Что хочешь быть нужным ей вот таким — голым существом из плоти и крови, с кашей в голове и отшибленными желанием мозгами. Хватит быть святым! Признайся себе и ей. Или немедленно выпроводи ее отсюда и больше не позволяй себе к ней прикасаться».
Эйлин молчала. Она видела, что с Касавиром что-то происходит, и почему-то боялась встретиться с ним взглядом.
— Тебе… нехорошо, — сглотнув, спросила она.
— Да, немного, — хрипло ответил Касавир, — извини, я сейчас.
Стоя в полумраке ванной в расстегнутой рубашке, он смотрел в зеркало, тяжело опершись на умывальный столик, стонущий под его весом. По его лицу, шее и груди стекала вода. Вот уж не думал, что в свои годы дойдет до такого помешательства, что чуть не набросится на любимого человека. Все эти способы обуздания плоти, которым учат в Ордене — полная ерунда, когда ты по-настоящему влюблен. «Вон как тебя разобрало. Глаза, как у бешенного вепря, — он усмехнулся, — легко было раньше, когда женщина была просто женщиной. Все прекрасно, спасибо за обоюдно доставленное удовольствие».
Он услышал за дверью шаги Эйлин. Собирается уходить? Или волнуется и ходит по комнате, ожидая его? Шаги смолкли у двери в ванную.
— Касавир? — Осторожно позвала она.
Его охватила злость на себя. Да с чего он взял, что она его не поймет? Она уже не девочка и испытывает к нему интерес. И так приятно, когда она проводит рукой по его груди и откровенно любуется им. Касавир улыбнулся своему отражению. «Сколько ни воображай себя умником, в душе ты готов, как всякий грешный гомо сапиенс, вилять хвостом и высовывать язык, когда женщина так льстит тебе». Он оглядел себя. Да, уже не тот красавчик-юноша, что с гордостью смотрелся в зеркало, думая, что любая должна быть счастлива доставить удовольствие этому сильному и гибкому телу великолепного пловца. Но он и сейчас может так же легко несколько раз переплыть родной фьорд. В его фигуре появилась основательность. Могучий, кряжистый клен, выросший из сильного молодого дерева. И он еще на многое способен.