— Чудесно, — похвалил Рикардо.
— О, вы слишком любезны. Но я не тот художник, какого ждут Киклады. Ни один цвет, ни одна палитра не в силах точно передать наши пейзажи, небесные метаморфозы, совершающиеся в течение дня. Как воссоздать блеск воздуха и воды, меловую белизну домиков, смешение белого цвета с серым в схлынувшей морской воде, одиночество черной скалы, ждущей неизвестно чего? Как передать жаркую сухость нашей земли? Сверхчеловеческая задача.
Мужчина, говоривший это, уже не был тем робким человеком, который встретил Рикардо. Голос его вибрировал, глаза сверкали огнем. Перед Вакарессой был артист, художник, которого переполняли эмоции, его внутренняя жизнь кипела, и он, несомненно, приспособился к этому лучше, чем к превратностям жизни внешней.
Влазаки внезапно осознал, что чересчур разгорячился, и это показалось ему неприличным. Голос его стал тише:
— Я вам, наверное, надоел со своей экзальтацией? Разговор об искусстве — всегда капкан.
Рикардо не посчитал нужным ободрять его. Человек с такой тонкой душой не может не почувствовать искренность похвалы.
День кончился. Поднявшийся свежий ветерок доносил в комнату шепот моря.
— Чуете разницу между ночью и днем? — спросил Влазаки, сдерживая дрожь. — Он закрыл створки застекленной двери. — Надо бы установить камин. Зимы здесь часто бывают довольно холодными.
Он поправил фитиль в старой керосиновой лампе из желтой меди.
— И давно вы тут живете? — поинтересовался Вакаресса.
— Скоро шесть лет. Время летит незаметно. Я еще помню, как сошел на пристань, шатаясь от усталости и жары, как и вы, наверное, сегодня… — Внезапно он предложил: — Пойдемте, я покажу вашу комнату. А потом мы поужинаем в таверне. Вы мой гость. Отодвинув портьеру, он прошел в коридорчик.
— У вас будет и душ, — сообщил он, указав на закрытую дверь в середине коридора. — Пользоваться им придется экономно. Вода-то дождевая. А дожди здесь редкость.
Комнатка была скромная, однако не лишенная очарования. Вся обстановка состояла из кровати, обитого гвоздями сундучка, служившего и прикроватным столиком, на нем стояла фитильная лампа. Из стены торчала вделанная в нее каменная полочка.
— Великолепно, — одобрил Рикардо. — Лучшего нечего и желать.
Сказал он это от всего сердца.
Александр зажег лампу. Бледный свет растекся по комнате, высветив картину, прежде остававшуюся в тени. На ней была изображена статуэтка без глаз и рта; она, казалось, танцевала в бликах колеблющегося пламени.
Рикардо произнес вдруг охрипшим голосом:
— Кикладическая статуэтка… Влазаки слегка наклонил голову:
— Да. Забавная, вы не находите?
22
Когда Рикардо проснулся, уже светало. В доме было тихо. Александр, должно быть, еще спал. Рикардо приподнялся с подушки. В глаза сразу бросилось овальное лицо. На роду ему, видно, было написано, что будет оно следовать за ним всегда повсюду.
Еще одна ночь без сновидений. Не было больше и воспоминаний о галлюцинациях. Так продолжалось уже несколько недель, будто нить порвалась в тот день, когда он увидел Сарру в том кафе. Бессознательное передало ей, возможно, все, что содержалось в его памяти, но связать эту нить предстоит ему, Рикардо.
А все-таки странный тип этот Влазаки. Почему он живет отшельником на этом острове? Судя по всему, он происходит из хорошей семьи. На что же он живет? Уж наверное не на выручку от продажи своих картин деревенским жителям Тиры. Кстати, продавал ли он их вообще? Это на него не похоже. Сдержанность его тоже была необычной. Он не задал ни одного вопроса ни о жизни Рикардо, ни о происхождении, ни об объекте его поисков; ни малейшего намека на любопытство. За ужином Александр говорил обо всем и ни о чем, о жизни вообще, никогда не переходя определенную границу.
Рикардо распахнул ставни. Воздух зазвенел бубенчиками: где-то проходила отара овец или стадо коз. Утренняя дымка акварелью покрывала маслянистую гладь моря. Ни дуновения ветерка в этом расплывчатом пейзаже, где непрерывно вспыхивали, мерцали блестки разных оттенков, от берлинской лазури до фиолетового. Красота и спокойствие в первозданном состоянии. Любуясь этой картиной, он еще лучше понимал слова художника о невозможности передать богатство всех тонов, существующих в природе.
Оторвавшись от окна, Вакаресса вышел из комнаты.
«Пользоваться экономно», — предупредил Влазаки по поводу воды. Однако этим утром душ был просто необходим. Рикардо казалось, что он ужасно постарел от пота и трехдневной щетины на щеках. Он чувствовал, что к нему приближается старость, но не та, от которой появляются морщины на лице и седеют волосы…
Он тщательно выполнил рекомендации художника, удивляясь, что занят делами, о существовании которых и не подозревал несколько недель назад. Выйдя из душа, Рикардо ощутил сильный запах горячего свежего кофе. Он поспешил в главную комнату и увидел художника на террасе. С сосредоточенностью наблюдателя на сторожевой вышке тот всматривался в горизонт. Не пройдет ни один пароход, ни один путешественник не подаст ему знака. Разве что кайк проскользнет по водному зеркалу и исчезнет за горизонтом. И все-таки, похоже, Александр кого-то ждал.
— Доброе утро.
Хозяин дома медленно обернулся:
— Хорошо спали?
— Великолепно. Только теперь я понял, что мне очень не хватало такой ночи.
— Я приготовил кофе, — сказал Влазаки, вставая. — Не по-гречески, а по-итальянски. Думаю, вам понравится.
Он вышел и через несколько секунд вернулся с кофейником и двумя чашками.
— Отсюда открывается чудесный вид, — заметил Рикардо. — Можно подумать, что находишься на краю света.
— А ведь он действительно именно здесь, — с легкой улыбкой подчеркнул Влазаки.
— После Буэнос-Айреса… Глаза художника расширились.
— А? Значит, вы оттуда… Странно. Я вас принял за испанца.
— Я итальянец. Мой дед родом из маленькой деревушки в Абруцци. Но отец и я родились в Аргентине.
— Довольно большая страна, полагаю.
— Настолько большая, что люди там часто теряются. — И, чуть улыбнувшись, прошептал: — Впрочем, один из них перед вами.
Художник, если и уловил признание в тоне Рикардо, сделал вид, что не понял и сменил тему:
— Вы уже обдумали? Я имею в виду поиски вашей подруги. Мы могли бы начать с опроса жителей деревни.
Рикардо помедлил с ответом:
— Когда мы расставались, Стергиу подал одну мысль. Он сказал о вас: «Когда вы с ним увидитесь, попросите отвести вас на юг острова» — и еще упомянул название какой-то деревни, что-то вроде Акрофири, Акромири…
— Акротири… Странно… Вы в этом уверены?
— Абсолютно. Вы сомневаетесь?
— Нисколько. Я удивлен. Я думал, он никогда не назовет этого места. У каждого из нас есть скрытая болячка; Акротири — больное место Мариоса.
— А в чем дело?
— Да так. Чей-то недобрый глаз. Невезение… Не важно. Лет пять назад наш друг решил заняться раскопками в этом районе; точнее, в нескольких километрах от Акротири.
— Насколько я понял, он не пытался влезать в такие авантюры. Мне, во всяком случае, он не сказал ни словечка.
— Не без причины. Как я упомянул, Акротири — его больное место. Случай свел Мариоса с одним человеком, богатым и щедрым, страстным любителем археологии к тому же. Этот господин — не помню его имени — вполне резонно полагал, что пришло время Греции заинтересоваться своими сокровищами. Ему не нравилось, что раскопками занимались в основном иностранцы, вроде Эванса, Шлимана или других. Эпизод с Кноссом вызвал в нем крайнее неудовольствие.
— Эпизод с Кноссом?
— Около тысяча восемьсот семьдесят восьмого года, то есть намного раньше Эванса и Шлимана, один греческий негоциант с многозначительным именем Минос, Минос Калокеринос, расчистил на склоне холма, под которым покоился дворец Кносса, часть стен, судя по всему, очень древней постройки. И несмотря на то что французский археологический центр в Афинах подтвердил важность находки, негоциант за неимением средств на этом и остановился. Продолжение вы, конечно, знаете… Пенки снял Эванс. Никогда еще ни один грек не был так близок к великому открытию.