Она притянула его голову и благодарно поцеловала. Ее губы были мягкими, теплыми, и он почувствовал, как они трепетали. Через минуту она снова заговорила:
– Я не знаю почему, но мне так хорошо сейчас с тобой. Ты кажешься мне таким родным, близким... Как обидно, что ты уезжаешь!..
– Зато, – сказал Ростовцев, – подумай, какая будет у нас встреча. Ты только представь ее себе. Будет столько радости, столько счастья! Но, чтобы встретиться, нужно расстаться...
Издали донесся гудок паровоза. Ростовцев посмотрел на часы: до прихода поезда оставалось десять минут. Он сказал об этом Рите.
– Неужели? – тревожно воскликнула она. – Как быстро летит время. Вот, хотелось сказать тебе так много, а на самом деле ничего и не сказала...
– Все понятно, дорогая, – ответил тепло Ростовцев. – Ты все сказала, а я хорошо тебя понял... А теперь нужно идти.
– Да, – вздохнула Рита, – пойдем.
Марию Ивановну они застали сидящей на чемодане. Она радостно улыбнулась, но, заметив, что они невеселы, опустила глаза.
Носильщик в белом переднике с большим медным номером на груди объявил, что нужно выходить на перрон. Открылись тяжелые резные двери. Старик-сосед невозмутимо дождался, чтобы вышли все, и потом, кряхтя, поднялся. Нехотя, он продел руки сквозь лямки своей котомки и засеменил к дверям через опустевший зал.
– Пойдемте и мы,- сказал Ростовцев, берясь за ручку чемодана.
Поезд был где-то на стрелках. Издали доносился нарастающий шум колес.
Задрожала под ногами земля, и паровоз пронесся мимо, обдав людей струей разрезаемого воздуха. Совсем рядом простучали колеса вагонов, вдавливая в почву шпалы, промелькнули дрожащие слабенькие огоньки кондукторских фонарей, и поезд, скрипя тормозами, тяжело остановился. Лязгнули столкнувшиеся тарелки буферов, и колокол у станционного здания звонко отозвался одним ударом.
Ростовцев нашел свой вагон и вскочил на подножку. Заняв место, он вышел к ожидавшим его Рите и матери.
Суета на перроне понемногу стихала. Наспех давались последние советы, говорились прощальные слова. Кое-кто вытирал изредка предательские слезинки. Кто-то пытался знаками разговаривать через оконное стекло, размахивая руками и нервничая оттого, что его не понимают. Все слова, все действия были торопливы, как бывает всегда, когда нужно за небольшой промежуток времени договориться о многом.
Марии Ивановне давно хотелось расплакаться, но она крепилась, боясь расстроить сына. Сдерживая волнение, она застегивала наглухо его шинель, чтобы он не простудился. Руки ее дрожали. Пуговицы не проходили в тугие новые петли, ремень портупеи мешал, и у ней получалось все очень медленно.
– Ты будешь писать нам, Боренька? – спросила она, чтобы нарушить тяготящее молчание.
– Я надеюсь, что и вы не забудете меня?
– О, да! – нервно ответила Рита, теребя в руках тонкий ремешок своей сумочки.
Ростовцев подумал, что матери будет тяжело одной. Она, было, повеселела, когда он приехал, и сейчас уже привыкла к его присутствию.
«И опять она останется одна»,- мелькнуло в голове. – Ты, Рита, навещай маму, – попросил он вслух.
– Хорошо.
– А ноты мои, – сказал он Марии Ивановне,- ты, мама, убери с этажерки, чтобы зря не пылились. Отнеси в другую комнату. Там, знаешь, есть полка, туда и сложи.
– Сделаю, Боренька, сделаю...- шептала Мария Ивановна.
– Да смотри, храни их.
– Сохраню, милый,- кивнула она головой.
Ростовцев помолчал.
– Ну, вот и наказы все,- сказал он через некоторое время, вздохнув.- Что еще наказать вам и не знаю, пожалуй... Чтобы ждали, – только это разве. А ждать меня вы и так будете...
– Ой, будем ждать, Боренька, – почти всхлипнула Мария Ивановна. – Ой, будем...- На глазах у нее появились слезы.
– Не надо, мама,- тихо сказал Борис.- Этим делу не поможешь. Да и не из-за чего плакать...
Мария Ивановна попыталась что-то ответить, но из горла ее вырвались какие-то нечленораздельные звуки, и она, окончательно потеряв над собой власть, горько расплакалась. Ростовцев, больше всего боявшийся этого, успокаивал ее, прижав к груди седую голову старушки и ободряюще гладя ее плечи.
В воздухе резко прозвенели два удара станционного колокола. Поспешные поцелуи, дружеские рукопожатия, отрывки фраз, последние наказы, – все смешалось, чередуясь одно с другим.
Ростовцеву хотелось еще раз попрощаться с Ритой, но ему неудобно было оставить мать. Он чувствовал, что ей будет больно, если эти последние секунды он посвятит чужой девушке, а не ей. Он боялся задеть материнское чувство, эту бессознательную материнскую ревность.
Пронзительно, с переливами, разлилась трель кондукторского свистка. Мать порывисто обняла его, прижала к себе, поцеловала торопливым старческим поцелуем. Потом почти толкнула к вагону и сказала только одно слово: