Ветров взглянул на Бориса, стараясь прочитать в выражении лица волновавшие его мысли. Но оно было спокойным, совершенно спокойным, и только в мелких морщинках уголков его глаз таилась внимательная заинтересованность. Казалось, он оценивает постороннего исполнителя, вслушивается придирчиво в каждую ноту, в каждый оттенок, и, удовлетворяясь, временами с одобрением кивает головой, словно желая сказать, что все хорошо, что все пока идет именно так, как и следует. И когда мембрана, пройдя последний круг, остановилась, он поднял ее и с удовольствием сказал, ни к кому не обращаясь:
— Кажется, неплохо... — Уловив в глазах Ветрова что-то похожее на сожаление, он вдруг заговорил с жаром: — Многим из моих знакомых кажется, что потеря голоса была для меня трагедией. Одно время — самые первые дни после того, как ты разрезал мое горло — мне тоже казалось так. А потом я понял, что отчаиваться рано. Понял, когда переступил, наконец, порог госпиталя и увидел людей, спешащих, работающих, интересующихся, живых людей. Я начал новую жизнь. Сейчас я работаю в музыкальном училище. Я уже выучил много неплохих музыкантов, а четверо из моих воспитанников совершенствуются в консерватории. И я теперь по-настоящему счастлив, потому что знаю, что делаю тоже полезное дело. Пусть я — маленький человек, пусть я — незаметный винтик в нашей сложной машине, но все-таки я необходимый винтик! За таких, как я, подымал Сталин свой тост. А раз сам Сталин пил за меня, значит, я знаменит!..
Ростовцев остановился, отхлебнул из своего стакана. Ветров смотрел в зеленое пространство сада, освещенного похолодевшими лучами спускающегося к горизонту солнца. На его лице было неопределенное выражение.
Борису показалось, что он нарочно смотрит в сторону, чтобы не высказать недоверия в искренность его слов. Отодвинув стакан, он продолжал:
— Сейчас если бы мне предложили заново прожить время от начала войны и до настоящего момента, я бы, не задумываясь, прожил его в точности так же. Я бы снова пошел на фронт и отдал бы даже свой голос за то, чтобы защищать всю страну! Правда, в эту войну я не получил орденов, не прославился, но я все-таки убил несколько вражеских солдат. Если бы я не убил их, они убили бы наших советских людей, принесли горе их семьям. А за это стоило пожертвовать голосом и даже собственной жизнью! Я не остался посторонним наблюдателем великих испытаний, я принял сам в них участие, и я горд сознанием, что так же, как и ты, не зря числюсь гражданином моей страны!.. — Он сел на свое место и, помолчав, добавил: — Я не все еще рассказал о себе, но на сегодня, пожалуй, довольно... Ты будешь завтра вечером свободен? — неожиданно спросил он.
— Завтра — нет. Завтра вечером я как раз должен выступать с докладом.
— Жалко... — произнес Борис. — Ну тогда, если сумеешь, советую послушать радио примерно около одиннадцати вечера.
— Зачем?
Борис улыбнулся и уклончиво ответил:
— Так... Будет интересная передача... Транслируется интересный концерт...
— Хорошо, я постараюсь, — согласился Ветров, не придавая значения его словам.
Тамара, сидевшая до сих пор молча, взглянула на часы и тревожно напомнила Борису:
— Ты не опоздаешь? По-моему, у тебя в шесть репетиция.
— Да, да, — вспомнил тот. — Нужно собираться.
— Что за репетиция? — поинтересовался Ветров.
Борис замялся.
— Это — в училище, — неопределенно пояснил он. — Мне там придется обязательно быть. Я должен вас покинуть.
— Тогда и я с тобой, — поднялся Ветров.
— Ну, нет, ты должен остаться! У тебя время есть, и если ты убежишь, это будет означать, что общество Тамары ты посчитал неинтересным. И я бы обиделся на ее месте.
После такого аргумента Ветрову ничего другого не оставалось, как сесть снова. Прощаясь, Борис сказал, что рассчитывает увидеть его у себя еще раз. Они крепко пожали руки и расстались.
Тамара проводила мужа и вернулась.
— Боюсь, что будете скучать со мной, — сказала она, и Ветрову почудилось смущение в ее голосе. — Я плохая собеседница... Может быть, вам налить еще чаю?