В мыслях Рита была всегда вместе с ним, но это не мешало ему. Наоборот, это порождало в нем желание выполнить как можно лучше задачу, за которую он добровольно взялся, ибо он знал, что за его действиями следит она и его народ. Ему приятно было погрустить о ней и подумать о том времени, когда они снова будут вместе.
Однажды, размышляя так, он встретил Голубовского, который искал его, чтобы договориться об эвакуации первых раненых, поступивших с рубежа обороны полка. Раненые прибыли вместе с машинами, пришедшими в этот день на базу. Их привезла жизнерадостная краснощекая сестра Фаина Парамоновна, лейтенант медслужбы. Санитарный поезд ожидался часа через два, и Голубовский пришел просить нескольких бойцов для переноски раненых в вагоны.
После того, как поезд скрылся из глаз, Ростовцев зашел в домик, где Голубовский развернул свой медпункт. В домике было чисто и уютно. Весело потрескивали дрова в печке, которую растапливал один из санитаров. В углу были сложены носилки, а на стене висело несколько санитарных сумок. В следующей комнате, где жил сам старшина, стоял небольшой стол, на котором расположились медикаменты, блестящая коробочка со шприцем и резиновый жгут.
– Вы устроились, кажется, неплохо, – сказал Ростовцев, присаживаясь. – Можно вам и позавидовать. Даже и открыток успели навешать, – добавил он, указывая на лист серой бумаги с приклеенными к нему открытками, который был прибит над топчаном с плащ-палаткой.
– А вам они не нравятся? – спросил с тревогой Голубовский.
– Наоборот, очень нравятся. Я бы у себя сделал то же, да прибивать нечего.
– Возьмите мои. У меня их много. Можете даже выбрать себе по вкусу.
– Хорошо, как-нибудь потом, – согласился Ростовцев. – Я ведь не в последний раз пришел к вам в гости...
Из-за перегородки слышалось потрескивание дров в печке, да одно из плохо вставленных стекол отзывалось временами на шум мотора, который пробовал кто-то из шоферов. Голубовский стоял у окна, опершись плечом о стену. Он смотрел себе под ноги. Потом поднял голову и нерешительно, как застенчивая девушка, спросил:
– Борис Николаевич, а вы меня не очень презираете после того случая? Помните, когда я струсил во время налета? Вероятно, я... я был тогда не очень... симпатичен?
– Чудак вы, – ответил Ростовцев. – Вы думаете, я тогда не испугался? Совсем не испугаться, по-моему, было нельзя, невозможно просто. Только я сумел побороть свой страх, а вы – нет. Погодите, – успокоил он его, – поживете немного и научитесь владеть собой не хуже других.
– Нет, не научусь, – возразил Голубовский, – не смогу научиться. Это... это свыше моих сил!
– Ну, это какой-то бред! – вырвалось у Ростовцева.- Вы просто не думаете, что говорите... Я не хотел вас обидеть, – поправился он, заметив, как при этих словах сжались губы у собеседника. – Сколько вам лет?
– Девятнадцать...
– А мне скоро двадцать шесть. Тоже, конечно, мало, но все же больше, чем вам. Поэтому вы уж не сердитесь на мое замечание и примите его, как от старшего.
– Я не знаю,- сказал Голубовский, успокаиваясь,- я не знаю, возможно, вы и правы. Но я ехал сюда, чтобы оказывать помощь страдающим от ран людям. Я окончил два курса медицинского института. Я немного умею лечить, а воевать не умею.
– Вам никогда не стать хирургом с такой философией,- заметил Ростовцев.
– А я и не собираюсь. Я буду невропатологом. Я уже решил. Хотя... – он застеснялся.- Хотя... я больше люблю музыку. Это как-то случайно я поступил в медицинский. Мама хотела отдать меня в консерваторию, а папа... не захотел... Знаете, у меня замечательная мама. Такая добрая, добрая...
При этих словах Голубовский слегка покраснел. В его глазах отразились нежность и смущение. Он потупился, но неожиданно поднял голову и с чувством произнес:
– Мы вместе с ней раза два ходили в оперу, где выступали вы. Однажды она даже бросила вам цветы, когда вы пели Ленского. Ах, как вы тогда пели! Это было перед самой войной, когда я оканчивал первый курс... И как удивительно сложились обстоятельства! Могла ли мама в то время предполагать, что я когда-нибудь смогу разговаривать с вами – таким талантливым человеком – как равный с равным? Я так счастлив находиться в вашем обществе!
Он долго выражал свое восхищение достоинствами Бориса. Восторженные фразы по поводу его голоса и профессии сначала доставляли некоторое удовольствие Ростовцеву, но потом ему стало даже неловко. Он попытался сменить тему, но это не удалось. Старшина вновь вернулся к ней и, вздохнув, сказал:
– Вы себе представить не можете, как бы мне хотелось быть похожим на вас хоть капельку, хоть чуть-чуть! Иметь голос, это такое счастье, такое счастье! И именно – тенор! Как я всегда мечтал о той карьере, какую сделали вы! И мама меня понимала... Помнится, я даже написал когда-то стихотворение, начинавшееся так...