Голубовский задумчиво смотрел в окно. Лицо его отражало какую-то усталость – и моральную, и физическую. Когда Ростовцев кончил, он шагнул к топчану, покрытому лежащей поверх сена плащпалаткой, сел и с расстановкой произнес подавленным тоном:
– Знаете, Борис Николаевич, мне кажется, что я не вернусь домой. Эти болота и леса не выпустят меня... -Он закрыл глаза и устало откинулся к стене.
– Вы боитесь смерти? – спросил Ростовцев.
Голубовский приподнял веки и долго, не мигая смотрел перед собой.
– А разве вы ее не боитесь? – ответил он вопросом.
– Мне кажется, – возразил Ростовцев, – что по-настоящему страшна бессмысленная смерть. Если же человек вооружен идеей, верит в нее, то пойдет на все, что угодно. Мать, защищая ребенка, отдаст жизнь. Преданный товарищ, чтобы спасти друга, примет какие угодно муки. И мы, защищая родину и миллионы жизней, тоже должны пойти на смерть, если это понадобится.. Но заранее хоронить я себя не намерен. Прежде чем умереть, я сделаю все для того, чтобы выжить...
Долго еще они беседовали. Постепенно темнело, и полумрак создавал какую-то интимную обстановку. Ростовцев поднялся и сказал, дружески взяв старшину за плечи:
– Бросьте хандрить, Голубовский! Кончится война, и нас встретят те, о которых мы вспоминали. Это будет чудесное время, и, чтобы оно пришло, стоит и потерпеть немного... Встретимся мы с вами где-нибудь в Москве. Нальем бокалы и вспомним вот этот домик и это время, которое будет уже позади. Ах, как будет хорошо! А потом я спою вам, а вы мне будете аккомпанировать, как недавно в вагоне. И исполним мы ту же песенку. Согласны?
– Хорошо, – улыбнулся Голубовский.
Когда Ростовцев был уже у самой двери, он нерешительно остановил его.
– Борис Николаевич,- сказал он с усилием,- я хочу вас попросить об одном... Только пообещайте, что вы исполните это.
– А что же именно?- спросил Ростовцев.
– Нет, вы пообещайте. Это совсем маленькая просьба. Она не доставит вам особых хлопот... Пообещайте же...
– Ну, хорошо, если в моих силах, обещаю.
– Если будет несколько не так, как мы условились,- заговорил Голубовский, запинаясь,- то-есть я хочу сказать, если меня... убьют, и нам не придется встретиться в Москве... Нет, нет, не перебивайте,- заторопился он.- Это я так, на всякий случай... Все ведь может произойти... Так вот, если это будет, я прошу вас взять мой блокнот, из которого я вам сегодня читал, и письмо – они лежат у меня всегда вместе, вот в этом кармане- и переслать все это домой. Адрес написан на конверте... Это будет мой... последний подарок... маме. Она меня так любит... Я вас очень прошу.
– Опять вы про это!- с досадой сказал Ростовцев.- Я уверен, что ни с вами, ни со мной ничего не случится. Попомните мое слово, еще по театрам вместе ходить будем!
– Нет, я верю вам... Я хочу верить, но... но вы уж пообещайте. На всякий случай...- он так умоляюще взглянул на Ростовцева, что тот сказал:
– Ну, хорошо. Согласен. Только берегитесь. Я еще припомню вам эту просьбу и проберу, когда встретимся в Москве. При всех прямо и проберу! Так и знайте.
Ростовцев на мгновение задумался:
– Кстати, скажите, Голубовский,- осторожно произнес он,- в стихах, нто вы мне прочли, о ком, это написано: «...Я увидел скромный, опушенный снегом, одиноко серый милый силуэт». Кто это? Ваша девушка?..
Голубовский отрицательно качнул головой. Фигура Ростовцева внезапно расплылась перед его глазами от набежавших слез. Он хотел что-то ответить, но образовавшийся в горле комок задержал готовые вырваться слова.
– Нет,- наконец, произнес он полушопотом, делая усилие, чтобы не расплакаться.- Нет, это... мама...
Голубовский несколько раз прошелся из угла в угол, потом, занавесив окно плащпалаткой, зажег свечу и приклеил ее на середине столика. На свет из щелей выползло несколько тараканов. Деловито шевеля усами, они забегали по шершавым доскам стола, куда-то торопясь и что-то отыскивая. Голубовский присел на табурет, вытащил из полевой сумки листок бумаги и начал писать. Тараканы двигались в разные стороны. Некоторые из них попадали на лист и останавливались, когда он в раздумье переставал писать. Брезгливо морщась, он концом карандаша скидывал их на пол, не решаясь раздавить.
Пламя свечи коптило и колебалось. Стеарин, плавясь, скоплялся в лунке, переполнял ее и медленно скатывался вниз, образуя на свече причудливые фигуры. Из-за двух перегородок доносилось приглушенное похрапывание спящих санитаров.
Кто-то постучал в окно. Голубовский поспешно вытащил из кармана гимнастерки конверт, вложил туда исписанный листок. Вошедшая сестра застала его сидящим в прежней позе. Она шумно опустилась на топчан и сказала: