– Да ведь всюду известно, что третий – лишний, – хмурясь, ответил он.
– Брось ломаться, Юрка, – прервал его Ростовцев и добавил, кивнув головой в сторону расставленных шахмат: – Может быть сыграем, а?
Ветров, никак не ожидавший такой развязки, сначала остановился в нерешительности, но потом, подойдя к столику, твердо произнес:
– Сыграем!
Они сели. Рита поместилась возле Ветрова и приготовилась следить за странным поединком.
Ветров, намеревавшийся хоть здесь выместить обиду, начал партию на выигрыш. Не считая Ростовцева сильным партнером, он не особенно стеснялся в выборе ходов, предпринимал рискованные маневры и в конце концов слишком увлекся атакой. Он нервничал.
Ростовцев, наоборот, был очень спокоен и с улыбкой следил за Юрием. Он подчеркивал свою уравновешенность даже манерой ставить фигуры. Опуская их на доску, он не сразу отнимал руку, отчего казалось, что фигура словно влипала в темный квадратик шахматного поля. Это было красиво, и Рита любовалась им.
В партии наступил критический момент. Ошибись Ростовцев в выборе очередного хода, и он проиграл бы. Ветров заранее торжествовал победу, но его противник не спешил, думая о чем-то довольно долго. Наконец, он сделал ход и, откинув назад мешавшие волосы, пристально взглянул на Юрия.
Теперь настала очередь задуматься Ветрову. Ход, сделанный его партнером, опрокинул все его расчеты, и получилось положение настолько для него тяжелое, что он, даже растерялся. Теперь уже ему приходилось спасаться от поражения, И он искал спасения настойчиво, упорно, потому что проигрывать было ни в коем случае нельзя. Проиграть – значило признать снова превосходство Ростовцева. Превосходство даже там, где он считал себя значительно сильнее. И он напряженно всматривался в квадратики поля, перебирая всевозможные комбинации, которые все же оказывались плохими.
Время шло, но спасения он не видел, – его не было!
Ветров снова пересматривал уже виденное, передумывал, что было уже обдумано, и приходил опять к тому же выводу. И вдруг неожиданным движением руки сшиб на пол маленькие шахматные фигурки. Они рассыпались по всей комнате, жалобно постукивая о деревянные половицы.
– Что с тобой? – воскликнула вздрогнувшая от неожиданности Рита, хватая его за руку.
Он, не отвечая, вырвался и выбежал из комнаты.
Это было опять поражение.
...Теперь, за те двадцать минут, которые требовались, чтобы дойти до театра, Ветров вновь переживал события, происшедшие, как ему казалось, так давно. Но относился к ним он уже не так, как прежде. От них осталась какая-то смутная боль, но прежней остроты уже не было.
«Значит, я вылечился», – подумал он и довольно улыбнулся.
Он сумел заставить себя не вспоминать о прошлом, сумел увлечься своим делом и полюбить его. Это дало ему сознание своей силы. Он был почти уверен, что сейчас при встрече с Ритой не покраснеет, не опустит глаз, но, представляя ее лицо, все-таки чувствовал, что волнуется.
– Может быть, не ходить? – спросил он себя, но тут же возразил: – Глупости! Чего я должен бояться?
У входа в театр толпился народ. Касса была закрыта, а над окошечком висела дощечка со свеженаписанной фразой: «Все билеты проданы».
Намеренно задерживаясь в фойе, Ветров вошел в ложу только перед третьим звонком. «Все-таки я волнуюсь», – с досадой подумал он, осторожно прикрывая дверь.
У самого барьера в кресле сидела женщина. Ветров скорее догадался, чем увидел, что это была Рита. Заметив его, она привстала:
– Ты заставляешь себя ждать, – сказала она, приветливо улыбнувшись.
– Здравствуйте, – сказал он, пожимая протянутую руку и стараясь вложить в свои движения как можно больше равнодушия.
– Почему «здравствуйте», а не «здравствуй»? – спросила Рита, испытующе смотря в его глаза.
Ветров оговорился, называя ее на «вы», но, заметив ошибку, решил показать, что сделал это не случайно. Выдержав ее взгляд, он с ударением ответил:
– Так лучше.
Какая-то забытая струнка отозвалась в душе Ветрова на ее голос. И оттого, что этот голос смутил его, он рассердился на самого себя.
Отдаленно зазвенел звонок. Нестройный шум оркестра усилился. Звуки настраиваемых инструментов сливались в единую негармоническую мелодию, порой неприятно действовавшую на слух. Трели флейтистов, пробующих подвижность пальцев, смешивались со сверлящими нотками скрипок, спорили с бархатистым звучанием альтов, и в эту дисгармонию врывался голос виолончели, протяжный и стонущий. Казалось, что разнообразие звуков трудно объединить и направить по одному руслу так, чтобы каждому из них предоставить свою часть и чтобы вместе они дали единое целое.