Временами перед ним без всякой системы вставали отрывочные образы прошлого. Часто он видел себя волнующимся перед выходом на сцену. Иногда ему казалось, что он слышит аплодисменты и шум в зале и видит цветы, которые бросают к его ногам... Букеты, один за другим, летят к нему отовсюду, и их скапливается так много, что ему становится душно от сладковато-приторного запаха. Громадной пестрой массой они ложатся у его ног, заполняют все пространство... Кругом цветы, цветы... Они разные — красные, голубые, синие...
И вдруг все пропадает, уходя далеко, далеко. И нет теперь ни рампы, ни яркого света сцены, ни темноты шумящего зала, ни зрителей. Нет ничего, есть только засыпанное снегом поле и белые фигурки, бегущие из-за маленького, словно игрушечного, станционного здания. И есть желание не пустить их сюда, остановить пулеметной очередью, прижать к земле, чтобы они не могли подняться. Есть бесконечная злость к ним, этим бегущим людям, которые хотят уничтожить его и его товарищей. И для того, чтобы остановить их, надо заставить пулемет забиться в руках и брызнуть в пространство смертью. Но для этого необходима сила, много силы. Он стискивает рукоятки, но они не держатся в руках, и пулемет молчит. Скорее, скорее... Они приближаются, эти люди... Скорее, скорее... Но почему все-таки он молчит?
«Да ведь я сплю, — мелькает мысль. — Надо проснуться».
Перед глазами — белый потолок и какая-то черная неподвижная точка. Она замерла и потом еле заметно двинулась. Что это такое?
«Да ведь это муха, — приходит будничная мысль. — Муха на потолке, а потолок — это палата... Палата госпиталя...»
И сразу приходит действительность. Грубая действительность, не похожая на прошлое. Встает лицо Риты. Оно холодное, безразличное. На губах — надменная улыбка. Она смотрит на него, но ему кажется, что она его не видит. Ее взгляд проходит через него и не задерживается на нем.
«Почему она улыбается? Разве это смешно? Разве смешно все то, что со мной случилось? Ну, конечно же, для нее смешно. Она не любит меня, она любит его... А он? Надо его спросить... Для чего? Для того, чтобы и он смеялся? Нет, нет... Что она говорит? Лекарство?.. Ах, да, лекарство... Это не она... Это — Катя. Конечно, надо принять лекарство... От него пройдет голова...»
Он пьет какую-то горькую жидкость.
«Почему оно горькое? Ах, да, ведь это — лекарство. Но, может быть, только кажется, что оно горькое? Может быть, вообще все только кажется? Может быть, это — не палата, и Рита не ушла? Нет, конечно, она ушла... ушла...»
Это состояние полузабытья продолжалось несколько дней.
Ростовцев с трудом понимал, что с ним происходило. Какая-то тупость владела им. Порой ему хотелось сосредоточиться на чем-нибудь одном, но это никак не удавалось. И от этого приходило раздражение. Он придирчиво наблюдал за приходящими к его постели людьми, и ему казалось, что они двигаются чересчур медленно и говорят слишком громко. Ему казалось, что они спрашивают его об очень неинтересных, пустых вещах и задают иногда просто глупые вопросы. Он сдерживал себя и старался отвечать им спокойно, но раздражение от этого только усиливалось. Ему казалось, что обеды стали готовить плохо, и суп почему-то всегда был либо пересоленым, либо недосоленым. Он отказывался от него, но, если уж очень просили, ел и морщился оттого, что было невкусно.
Однажды Тамара принесла ему апельсин.
Ростовцев с удовольствием взглянул на свежую оранжевую корочку. Он поблагодарил ее и вдруг подумал, что она сделала это из жалости. И ему стало неприятно. В то время, как она поправляла подушку, он неожиданно спросил:
— Какое сегодня число?
— Пятое июня... — Тамара выпрямилась и взглянула на него.
Ему показалось, что в ее больших добрых глазах залегла жалость, и он спросил со скрытым раздражением:
— Почему вы всегда на меня так смотрите?
— Как? — не поняла она.
— Смотрите так, словно считаете меня конченным человеком. Разве я очень жалок теперь?
— Вы ошибаетесь, — мягко возразила Тамара. — Я всегда смотрю так.
— Нет, — с ударением произнес он, — нет, я знаю. Вы думаете, что мне теперь крышка, что я никуда не гожусь! И вам любопытно. Вы, наверно, думаете, что вот, мол, был человек, а теперь — грош ему цена, и никому до него дела нет. И поэтому дай хоть я его пожалею...
— Вы опять ошибаетесь, — возразила Тамара, — я не думаю так.
— Разве я не вижу? Вы всегда останавливаетесь возле меня и подолгу наблюдаете, как за покойником. И лимон этот... или, как его... апельсин принесли в утешение. И подушки поправляете...
— Я не знала, что вам не нравится. Я не буду больше.
— Не в этом дело, — продолжал Ростовцев, раздражаясь оттого, что его не так поняли. — Если я спрошу вас, что будет с моим голосом, вы из жалости и правды мне не скажете?