— …Я там велел дров вам привезти. И вообще, если нужна будет какая-нибудь помощь… Может быть, работать надумаете. Можно к нам же, в диспансер. И учиться будете без отрыва от производства…
— … Что ни говори, маловато оставил Сергей Артамонович. Ох, маловато! Вот она ирония-то — «домовладелец», «вкладчик». А сейчас ты послушай меня, старика: полный резон тебе Гришу пока в детский дом пристроить. А самой учиться на стипендию. Выучишься, а тогда и братишку поднимешь. Так бы надо-то. Думай! Ведь жить надо. Человек-то, он как поезд. Что бы внутри ни делалось, а он все идет и идет. Смеются там, целуются, а может, дерутся, может, убили кого, а он все идет, все идет…
Словно из глухого далека доносились до Нины и высокий голос подруги Леночки Штемберг, и неторопливый приглушенный бас Михаила Борисовича, и вкрадчивый старческий тенорок Алексея Никандровича.
Как за марлевой занавеской, в тусклом сером мире двигались перед ее глазами люди. Это горе приглушило все голоса, стерло краски, притупило чувство. Все советовали, предлагали, настаивали, все убеждали, что так нельзя, что надо жить, живое о живом… Нина слушала, и у нее была одна мысль: «Поскорее, поскорее бы они ушли». Ей все время хотелось остаться одной. Казалось, что одна она будет ближе к отцу, наедине с ним.
А когда все уходили, бесцельно бродила по комнатам, зябко кутаясь в мятый халат. В этом халате она теперь жила, не снимая его ни днем ни ночью. Переходя из комнаты в другую, почти равнодушно отмечала, что бесследно проходит ее хромота. Очевидно, правы были врачи — перелом малой берцовой кости не такое уж страшное дело. Нога срослась хорошо, хромота была только временным остаточным явлением. «Как ждал этого папа, как ждал!» — с болью думала Нина.
Иногда она подолгу стояла возле аквариума. В последнее время Нина полюбила этот небольшой, заросший водорослями мирок. С рыбами было хорошо, они по крайней мере молчали, неутомимо передвигаясь и посверкивая разномастной чешуей. У них, оказывается, совершенно разные характеры. Меченосцы — вздорные, задиристые, ни с того, ни с сего гонялись друг за другом, а то и за другими рыбками, норовя не то укусить, не то ударить их. Гурами — ленивые, грузноватые, передвигались солидно, шевеля своими, похожими на удлиненные тараканьи усищи, плавниками. Вьюны все время жались ко дну, терпеливо копаясь в иле, разыскивая себе пропитание. Зато изредка поднимаясь наверх, они извивались всем телом, как стиляги, танцующие свои роки и твисты.
Рыбы напоминали Нине знакомых, почти каждой из них она дала имя.
Серенькую веселую и суетливую рыбку Нина назвала Леночкой в честь Лены Штемберг. Небольшой быстрый лялиус был наречен Иваном Савельевичем. Гурами — большая, но поворотливая — была Любовь Ивановна. Словно пронизанная солнцем розовая дания напоминала Тимофея; славный парень, который так осторожно, как будто она была хрустальная, танцевал с ней, иногда возникал в ее памяти. А вьюна она хотела назвать по имени того завсегдатая, оскорбившего ее на танцах, но не знала, как его зовут, и вьюн был окрещен просто подонком.
Одной Нина оставалась недолго. Если никого не было, прибегал Гриша. Он больно бередил Нинину рану. Товарищи во дворе рассказали мальчику, что его папа умер, с детской жестокостью во всех подробностях объяснили, что это значит.
— А правда папа умер? — спрашивал Гриша. — И он больше не придет? Я знаю, не придет, его в землю закопали.
То и дело, как в свою квартиру, врывалась Любовь Ивановна. Кормила Гришу, заставляла и Нину съесть бутерброд или выпить стакан бульона, а чаще что-то брала, что-то приносила обратно, каждый раз пространно объясняя цель своего появления.
Лишь ночью Нина часами оставалась наедине с собой. Тогда, не в силах уснуть, она думала. Еще в больнице, когда Нина лежала в гипсе после перелома ноги, стали приходить мрачные мысли. Казалось, прочно забытые, они возвращались теперь к ней, приводя с собой новые, еще более черные. В ее жизни произошло нечто такое, что может случиться с поленницей дров, если изнутри ее вытащить несколько кругляков: все безудержно с грохотом покатилось вниз.
Какие-нибудь полгода назад директор их школы ораторствовал на выпускном вечере: «Переступив порог школы, вы выходите в большой светлый мир». Или, как он еще говорил, — «в радостное завтра».