— Что ты сказал? — остановился Корби.
Когда он обернулся ко мне, то нажим на горло моего брата немного уменьшился, и Мирон начал кашлять и хрипеть.
— Я сказал, что это «Не прелюбодействуй», — пробормотал я, — это другая заповедь.
Я молил Бога, чтобы Мирону удалось сейчас подняться и набить Корби морду.
— Если это другая заповедь, — сказал Корби, — ты думаешь, это меняет что-нибудь? Что из-за этого я уберу ногу с горла твоего пидора-брата? — он снова нажал на горло Мирона.
— Нет, — сказал я Корби, — то есть, не из-за этого. Но сойди с него, Корби, ты душишь его, ты не видишь, что он задыхается?
Корби снял ногу с шеи моего брата и подошел ко мне. «Скажи мне, маленький Гольд, ты хороший ученик, а? По крайней мере, у тебя физиономия хорошего ученика».
— Так себе, — пробормотал я.
— Не говори «так себе», — он прикоснулся к моему липу тыльной стороной ладони. — Ты отличный ученик.
Я отклонил голову назад. За спиной Корби я видел Мирона, который пытался встать.
— Давай, скажи мне, Гольд, — Корби наклонился и поднял с асфальта железный прут, — давай ты скажи мне, какое наказание записано в ТАНАХе[43] тому, кто нарушил заповеди?
Я молчал. Корби начал подбрасывать железяку в руке.
— Ну, Гольд, — скривил он рот, — скажи мне, чтобы и я знал, я ведь тупой и не так силен в науках, как ты.
— Не знаю, — проговорил я, — честное слово, не знаю. Нам просто рассказали заповеди и все. Нам ничего не говорили о наказании.
Корби повернулся к моему брату, который продолжал лежать на асфальте, и ударил его ногой по ребрам. Так, не со злобой, а равнодушно, как человек, который от скуки пинает пустую банку из-под «Кока-колы». Мирон издал такой слабый звук, словно у него уже нет сил даже кричать. Я начал плакать.
— Будь другом, Гольд, не реви, — попросил Корби, — только ответь, о чем спрашивают.
— Не знаю, мать твою…, — плакал я. — Не знаю, какое наказание положено за твои гребаные заповеди. Только отпусти его. Говно. Отпусти его.
Кроточинский одной рукой выкрутил мне руку за спину, а второй ударил по голове. «Это тебе за то, что ты говорил о ТАНАХе, — процедил он, — а это — за то, что ты обозвал Нисана», — и ударил еще раз. — Оставь его, Крото, оставь его, — вздохнул Корби, — он расстроен из-за своего брата. — Пожалуйста, скажи мне, — продолжил он тихим голосом, медленно поднимая прут, — пожалуйста, скажи, иначе я раздроблю твоему брату колено.
— Корби, нет, пожалуйста, нет.
— Тогда скажи, — проговорил Корби, замахнувшись прутом для удара, — тогда скажи — что повелел Господь сделать с тем, кто крадет у другого девушку.
— Умереть, — прошептал я, — тот, кто нарушает это, заслуживает умереть.
Корби со всей силы размахнулся прутом и метнул его в искусственный пруд.
— Ты слышал его, Крото? — спросил Корби. — Ты слышал маленького Гольда? Тому полагается смерть. И это не я сказал, — он указал на небо, — это Бог сказал.
Его голос задрожал, будто и он собирается заплакать. «Ладно, пойдем. Я только хотел, чтобы ты услышал, как маленький Гольд говорит, кто прав». Кроточинский отпустил меня, и они оба отвалили. Однако перед тем, как уйти, Корби опять провел по моему лицу тыльной стороной своей горячей руки. «Ты молодец, малыш, — проговорил он, — ты молодец».
На автостоянке возле парка я нашел водителя, который отвез нас в приемное отделение больницы. Можно считать, что в этой истории Мирон отделался относительно легко — ортопедический корсет на шею на два месяца и несколько синяков на теле. Корби больше не приближался ни к моему брату, ни к Марине. Она и мой брат встречались еще больше года, а потом расстались.
Однажды, когда они еще были вместе, мы всей семьей поехали на Кинерет. Я и мой брат сидели на берегу и смотрели, как Марина играет в воде с моей старшей сестрой. Мы смотрели на нее, как она брызгается водой своими загорелыми ногами, как ее длинные волосы падают на совершенное лицо, почти полностью закрывая его. И, глядя на нее, я вдруг вспомнил Корби, как он почти заплакал. Я спросил своего брата о том вечере, когда те двое поймали нас в парке, я спросил его, думает ли он все еще о нем. И мой брат ответил — да. Мы помолчали еще немного, глядя на Марину в воде. И тогда он сказал, что думает о нем очень много.
— Скажи, — спросил я, — сейчас, когда она с тобой, ты думаешь, что все, что случилось тогда в парке — стоило того? В этот момент моя сестра повернулась спиной и защищала голову руками, но Марина не прекращала брызгать на нее водой и смеяться.
— Та ночь, — проговорил мой брат, сокрушенно качая головой из стороны в сторону, — ничего нет на свете, ради чего стоило бы пережить ту ночь.
Чтоб им сдохнуть
На ханукальные каникулы родители отправили меня на неделю в пансионат. С первой же минуты я там все возненавидел, все время хотел плакать. Другие дети все время веселились, а я не мог понять — почему; от этого мне еще сильнее хотелось плакать.
Целый день я слонялся между разными кружками и бассейном, поджав губы и не произнося ни слова — не хотел, чтобы дети, услышав слезы в моем голосе, цеплялись бы ко мне. Ночью, когда погасили свет, я выждал несколько минут и кинулся через двор к телефону, что висел возле столовой.
На улице шел дождь, а я бежал по лужам босиком, в одном тонком трико. От холода я дрожал, и из горла вырывались такие всхлипывания, которых у меня никогда раньше не было. Это меня страшно испугало.
Поднял трубку отец, а я всю дорогу, пока бежал, надеялся, что это будет мама. Но теперь, застывшему, мокрому и почти плачущему, мне уже было все равно. Я сказал отцу, чтобы они приехали забрать меня, и разревелся по-настоящему. Он немного рассердился, дважды спросил меня, что случилось, и потом дал трубку маме. Я продолжал плакать, не в силах вымолвить ни слова.
— Мы уже едем за тобой, — сказала мама.
В трубке было слышно, как отец бормочет что-то, а мама сердито отвечает ему по-польски.
— Ты слышишь, Дандуш? — повторила мама. — Мы уже едем за тобой, жди нас в своей комнате — на улице холодно, а ты кашляешь. Будь в своей комнате, мы уже выходим.
Повесив трубку, я побежал к воротам и, усевшись на бордюр, стал ждать их приезда. Я знал, что дорога займет у них больше часа, и, так как у меня не было часов, принялся считать про себя время всеми возможными способами. Мне было и жарко, и холодно одновременно, а они все не появлялись. По моим подсчетам, прошло уже более двухсот лет, поднялось солнце, а они все не шли.
— Брехуны! Ведь сказали, что приедут. Брехуны, сукины дети! Чтоб им сдохнуть! — я продолжал плакать, хотя сил у меня уже совсем не осталось.
В конце концов один из вожатых меня обнаружил и привел в медпункт. Мне дали проглотить какую-то таблетку, но все равно я был не в состоянии разговаривать.
В полдень пришла какая-то тетка в очках и зашептала что-то на ухо сестре. Та покачала головой и громко зашептала в ответ: «Бедняжка, он как чувствовал это». Очкастая прошептала еще что-то, а сестра снова ответила в голос: «Да будет вам известно, госпожа Бела, что я женщина образованная, а не какая-то там хабалка с рынка, но есть вещи, которые даже наука не в состоянии объяснить!»
Потом появился мой старший брат Эли. Он стоял в дверях какой-то растерянный и все время пытался улыбнуться. Коротко переговорив с медсестрой, он взял меня за руку, и мы пошли к автомобильной стоянке. Он даже не попросил меня сходить в комнату и забрать вещи.
— Мама и папа обещали приехать за мной, — сказал я ему, почти плача.
— Я знаю, — ответил он, даже не взглянув на меня. — Я знаю.
43
ТАНАХ (ивритск. аббревиатура) — Пятикнижие, Пророки, Писания — еврейская часть Библии, Ветхий завет в христианстве.