— Но они не приехали! — я заплакал. — Я всю ночь ждал их под дождем. Брехуны, сукины дети! Чтоб им сдохнуть!
И тут он неожиданно повернулся ко мне и влепил затрещину. Затрещину не из тех, что дают ребенку, чтобы он замолчал. Он врезал мне изо всей силы. Я почувствовал, как мои ноги отрываются от земли, я немного подлетел в воздух, а затем грохнулся на асфальт. Я очень удивился. Эли был из тех братьев, что учат тебя играть в футбол, а не из тех, что лупят почем зря.
Я поднялся. Все тело болело, а во рту стоял соленый привкус крови. Я не плакал, хотя челюсть жутко болела. Но Эли вдруг прорвало: «Кибенимат! — сказал он. — Кибенимат! Я вообще не знаю, что делать». Он вдруг уселся на асфальт рядом со мной и заплакал.
После того, как он немного успокоился, мы вернулись в Тель-Авив на его автомобиле. Всю дорогу мой брат молчал. Мы приехали на квартиру, где он жил. Эли только-только вернулся из армии и снимал квартиру на пару с товарищем.
— Твоя мама, — сказал мой брат, — то есть наша мама…
Мы помолчали минутку.
— Мама и папа, ты знаешь… — попытался он еще раз и замолчал.
Наконец, мы начали приходить в себя. Я был уже по-настоящему голоден, так как ничего не ел с утра. Тогда мы пошли на кухню, и Эли сделал мне яичницу-болтунью.
Иностранный язык
Когда отцу исполнился пятьдесят один год, мы купили ему трубку. Отец сказал «спасибо», попробовал пирога, который испекла мама, и всех поцеловал. Потом он пошел в ванную бриться. Он был из числа тех, кто бреется фанатично, трижды проходит бритвой по каждому месту и выходит потом абсолютно гладкий и не порезавшийся. За всю свою жизнь я не не видел, чтобы отец порезался хотя бы один раз.
Есть люди, которые знают французский или итальянский, разные языки. Они выучили их заочно, или на курсах при консульстве. Мой старший брат, например, однажды учил немецкий в Институте Гете. Ты никогда не знаешь, когда иностранный язык может пригодиться. Не только в поездке за границу, иногда он может действительно спасти тебе жизнь. Моя мама в годы Катастрофы и немецкий язык — вот великолепный пример.
Когда мой отец закончил проходить по каждому участку лица три раза, он начал заниматься своим затылком. Бритва не была предназначена для этого, и половину времени отец должен был тратить на то, чтобы промывать ее от толстых волосков, которые забивались между лезвиями. Это была трудная и неблагодарная работа, отец очень хотел позвать меня в ванную и рассказать мне об этом. Он хотел сказать мне что-то о том, что, если бы не женился на моей маме, наверняка поехал бы в Скандинавию и построил себе хижину в каком-нибудь Богом забытом лесу и сидел бы по вечерам на веранде, покуривая.
Моя подруга однажды попросила меня, чтобы я сказал ей, что люблю ее, на другом, экзотическом языке. Но как бы я ни пытался, как бы я ни думал, мне ничего не удалось вспомнить. «А что, иврит недостаточно хорош? — начал было я, — язык Торы, наш родной язык? А если я повторю дважды? Ведь я говорю искренне». Все это было недостаточно хорошо.
Она не успокаивалась, все кричала и кричала, иногда она может вести себя так. В конце концов она бросила мне в голову какую-то тяжелую пепельницу с эмблемой страховой компании, и у меня по лбу потекла кровь. «Люби меня, люби меня», — кричала она. И я пытался изо всех сил вспомнить слова, которым учили меня русские ребята на работе, но в голову приходили только ругательства.
Затылок мой отец прошел бритвой пять раз. Когда закончил и провел по нему рукой, затылок был гладкий, как шея и щеки. Причина, по которой он хотел построить эту хижину в лесу в Скандинавии, главным образом была из-за шума. Когда я и мой брат плакали, будучи младенцами, это так его доставало, что иногда он хотел просто задушить нас.
Мой отец достал из шкафчика под раковиной баночку с особым клеем и тонкую деревянную палочку, как от «Эскимо». Он обмакнул палочку в клей и начал намазывать им свой затылок. Это была сложная задача, поскольку он совсем не мог видеть, где намазывал. Это приблизительно то же самое, что намазывать масло на хлеб снизу. Но мой отец не сдался, а терпеливо и томительно намазал весь затылок. Пока он этим, занимался, он мурлыкал себе под нос песенку по-венгерски, звучавшую приблизительно так:
А после этой истории с пепельницей она меня оставила. До сих пор не понимаю — почему. Но не обязательно всегда понимать, чтобы учиться. Понять, что это важно. Моя мама, например, сказала немецкому офицеру, чтобы он не убивал ее, что не стоит этого делать, поскольку, если он не убьет ее, она переспит с ним по желанию. А в то время это случалось гораздо реже, чем изнасилование. И когда они этим занимались, она вытащила нож, спрятанный у нее на поясе, и вспорола ему живот — в точности, как она это делала с курами, когда фаршировала их рисом для нас накануне шабата.
Мой отец вставил пробку в ванну и открыл кран, вода была не слишком горячей и не слишком прохладной. Теплая вода. После этого он лег в ванну, вытянув шею и высоко держа голову. Затем, не приподнимаясь, отец попытался дотянуться рукой до кранов, но не достал — они были слишком высоко. Мой отец расслабил мышцы шеи и затылком уперся в дно ванны. Теперь он изо всех сил пытался оторвать голову от дна, но не мог. В инструкции, приложенной к клею, гарантировалось, что никакое количество воды никогда не сможет растворить его.
А пробка?! Он же был в ботинках!.. Представьте себя, вытаскивающего пробку в ванне ногами в зашнурованных ботинках…
А в это время в нашей комнате я и мой брат были погружены в спор. Я говорил, что подарок очень понравился моему отцу, а мой брат сказал — нет. Мы не могли прийти к окончательному решению, так как с моим отцом никогда ничего не знаешь точно. «Глю-глю-глю», — бормотала себе вода по-скандинавски, вытекая из кранов. «Нор гот вайс, — хвастался мой брат на своем немецком, — нор гот вайс[45]».
Кроссовки
В день Катастрофы и героизма,[46] когда учительница Сара повезла нас на автобусе 57-го маршрута на экскурсию в мемориал Дом евреев Волыни, я почувствовал себя ужасно важным. Дело в том, что все ребята в нашем классе, кроме меня, моего двоюродного брата и еще одного мальчика, Арукмана, были детьми из семей выходцев из Ирака. К тому же я был единственным, чей дед погиб в Катастрофу.
Дом евреев Волыни был очень красивый и роскошный, весь из черного мрамора, который, наверное, стоил миллион. Там было много печальных черно-белых картин, списков стран и людей погибших в Катастрофу. Учительница сказала нам ни к чему не прикасаться, и мы парами чинно шли вдоль картин. Но я-таки потрогал одну картину, написанную на картоне. На ней был изображен бледный худой человек, который держал в руке бутерброд и плакал. Слезы так и текли по его щекам.
Орит Салем, с которой я шел в паре, пообещала рассказать учительнице, что я трогал картину. Я сказал ей — пусть говорит, кому хочет, даже директору школы, — мне все равно. На картине — мой дед, и я могу трогать все, что захочу.
После этого нас завели в большой зал и показали фильм о маленьких детях, которых запирали в кузове крытого грузовика, а потом душили газом. После фильма худой пожилой мужчина поднялся на сцену и рассказал нам, какие нацисты были негодяи и убийцы, и как он мстил им, даже душил одного солдата своими собственными руками до тех пор, пока тот не умер. Джерби, сидевший рядом со мной, сказал, что старик врет, поскольку по его виду никак не скажешь, что он мог побить хотя бы одного солдата в мире. Но я заглянул в глаза этого пожилого человека и поверил ему. В его глазах было столько гнева, что даже самый крутой бандюга, у которого крыша поехала, против этого человека — мелочь пузатая.