— Я не знаю, что сказать. Как объяснить…
Лираз оборвала его:
— Я никогда не пойму. — Голос прозвучал холодно и резко, как удар кинжала, и по тону можно было понять, что она подразумевала и, наверное, говорила о нем раньше.
Скотоложец.
При этой догадке он разозлился.
— Конечно, не поймешь. — Раньше, может, он и стыдился любви к Мадригал. Но теперь он стыдился только самого стыда. Любовь к ней была самым чистым чувством в его жизни. — Потому что сама любить не способна? Недотрога Лираз. Что это за жизнь? Мы просто существуем, чтобы выполнять его волю. Заводные солдатики.
Ее лицо исказили недоумение и ярость.
— Хочешь научить меня любить, Лорд Бастард? Благодарю, не надо. Видела, чем это для тебя закончилось.
Гнев ненадолго оживил опустошенного Акиву, но быстро улетучился. Лираз права: вот что сделала с ним любовь. Его плечи обмякли, мечи провели борозды по земле. Когда сестра схватила со стойки секиру и прошипела «Нитилам!», это застало его врасплох.
Азаил вынул огромный меч из ножен, и его взгляд, как и голос ранее, был слегка виноватым.
Они напали.
Нитилам — противоположность сиритар. Это кровавый бой, в котором сражались до последнего, где главенствовал безбожный инстинкт выжить любой ценой. Энергия нитилам бесформенная, грубая, примитивная. Вот с чем пришли брат и сестра.
Его мечи взметнулись в блок. Где бы Акива ни был в мыслях, он вернулся в настоящее. Сталь звенела и визжала, никаких поблажек. Акива и раньше сражался против Азаила и Лираз, но сейчас все было иначе. Они били в полную силу и без промаха. Не может быть, чтобы они напали по-настоящему. Или?
Азаил орудовал двуручным мечом. Его удары были не так быстры и разнообразны, как у Акивы, зато неслись с чудовищной силой.
Меч Лираз остался в ножнах. Она размахивала массивной секирой, с явным удовольствием, хоть и не без усилия. Чудовищное оружие — длинное, в человеческий рост, древко с острым наконечником и смертельными лезвиями по краям — чертило в воздухе дуги и петли.
Почти сразу Акиве пришлось подняться вверх, чтобы уклониться от секиры. Он оттолкнулся от башни и устремился вниз, пытаясь уйти от нападения, но Азаил уже ждал его. Акива блокировал удар, от которого затрещали все кости, и его отбросило на землю, под лезвие секиры. Он уклонился, а в земле осталась выемка размером с котел. Разворот, блок, более удачный на этот раз: меч Азаила скользнул по клинку Акивы, теряя всю мощь.
Так продолжалось долго.
Очень долго.
Время перевернулось в вихре нитилам, мечи стали Акиве латами, а инстинкты заменили рассудок.
Удары сыпались один за другим. Акива отражал их или уклонялся, но сам не нападал. Для атаки не было ни времени, ни нужной дистанции. Зажатый между братом и сестрой, он едва успевал защищаться. Иногда в ливне ударов бывали проблески. Тогда тысячной доли секунды было достаточно, чтобы распороть Азаилу глотку или подкосить Лираз, но Акива пропускал эти возможности.
Что бы они ни делали, он не причинит им вреда.
С горловым ревом быкокентавра Азаил нанес сокрушительный удар, выбив меч из правой руки Акивы. Заныла старая рана в плече, глаза застила кровавая пелена, Акива едва успел отскочить — и не смог уклониться от Лираз, ловкой подсечкой свалившей его с ног. Он упал на спину, распростав крылья. Второй меч отлетел в сторону вслед за первым. Лираз встала над братом, держа секиру наготове, чтобы нанести смертельный удар.
Она не спешила. Доля секунды показалась вечностью, которую приносит хаос нитилам. Акива успел увериться и разувериться, что Лираз действительно убьет его. Она замахнулась. Выдох опустошил ее легкие, секира неумолимо опускалась все ниже. Удар не отвратить: древко слишком длинное, Лираз не смогла бы остановиться, даже если захотела бы.
Акива закрыл глаза.
Он слышал, чувствовал свист рассекаемого воздуха, сокрушительную силу — но не сам удар. Мгновение прошло, и он открыл глаза. Лезвие впечаталось в землю рядом со щекой.
Лираз шла прочь.
Он смотрел на звезды и дышал. Вдох, выдох, вдох, выдох — и внезапная тяжесть в груди: «Я жив».
Он испытывал не мимолетное удивление или преходящую благодарность за то, что не всадили топор в лицо. Эти чувства тоже присутствовали, но все вытесняло осознание — и бремя — того, что он жив, в отличие от многих других. Жизнь стала не просто фактом «Раз меня еще не убили, то я вроде бы живой», а возможностью. Для действий, усилий. Пока он жив, заслуживает он того или нет, он будет защищать чужую жизнь, какими тщетными ни казались бы эти усилия.