Он проснулся в полшестого утра, когда было еще темно, и пошел посмотреть, падает ли на песок свет из ее окна. Когда он увидел, что свет по-прежнему горит, он прислушался к звукам сверху – звукам, которые дали бы ему знать, что она ждет его, словно шорох песка был шелестом ее бедер друг о друга. Он злобно уставился в потолок единственным свободным глазом, как будто хотел просверлить дыру у нее в полу.
Он еще час пролежал в постели.
Встав, он натянул штаны, открыл дверь и взобрался по лестнице, но не постучал. Просто повернул дверную ручку и вошел. Закрыл за собой дверь. Проверил, на месте ли повязка, и инстинктивно передвинул ее на другой глаз, лишь с тем чтобы передвинуть ее обратно – что делал редко. Расстегнул одежду и сбросил ее на пол. «Лорен!» – позвал он.
Она услышала его голос – чуть ниже матки. Она не видела ничего, кроме какой-то мясистой серой массы, и силилась отыскать в памяти лицо, которое соответствовало бы этому голосу. Голос, конечно же, был далеко. Он был слаб, тих – и всплывал к ней отдельными лепестками, словно отшелушивался со стенок труб под ее желудком. Трубы и проходы внутри ее были выстелены этим голосом, и, поскольку лепестки были не совсем прозрачными, она была не уверена – их ли это цвет или цвет стенок за ними.
Были и другие звуки – шумовая гирлянда, обвившая голос, который доносился до нее, – человеческий щебет и постукивание каких-то металлических пальцев, все это смутным эхом. Она все пыталась найти лицо, словно надеялась, что лепестки уложатся рисунком и очертят лик, который она откуда-то помнила. Порой ей казалось, что она узнает голос, но, слыша гул прочих звуков, она спрашивала себя, не мерещится ли ей это. Она чувствовала этот голос у себя в трубах и в матке, чувствовала, как он пронизывает ее живот. Это был переливчатый слог, кувыркающийся к ней, наверх, кривобокими, незаконченными пируэтами. Лишь когда он стал более разборчивым, она поняла, что голос запнулся на одной-единственной, непрерывно длящейся букве: очень долгой «л». Л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л. Про себя она завершила чужую попытку. Л-л-любовь, л-л-лекарство, л-л-лишения, л-л-летучее, л-л-ликование, л-л-ласки, л-л-лесная л-л-лань, л-л-легкая, л-л-лом-кая, л-л-лебединая песня.
Л-л-л-л-л-л-лорен.
Все то время, что она лежала там – где бы это ни было, – она знала, что это за слово; правда, она не обманывала себя. Она не спешила решать, что думать по этому поводу – пугает ли ее мысль, что голос пытается выговорить ее имя, заставляет ли раскаиваться или же утешает. Она не чувствовала угрозы со стороны голоса; пугало скорее отсутствие ответа.
Ей казалось нелепицей, что он снова мог оказаться у нее внутри. Может, он хочет попробовать еще раз?
Дать ей еще один шанс? Думать о втором шансе было обидно; эта мысль лишь подтверждала ее вину, в которую она и так всегда верила, а главное, она не была уверена, что ей все удастся во второй раз. И все же это казалось ей мелочным; она подозревала себя в неблагодарности; она осознавала, что это редчайшая возможность искупления. Где бы он ни был в ней, она не понимала, отчего он делает ей так больно, когда она даже не знает, что он там; еще не настало время для такой боли. Тогда она поняла, что он застрял. Остальные звуки, казалось, стихли.
Л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л. Еще отчаянней.
Лорен. Она подняла взор – это все-таки оказался не Жюль. Голос определенно был синим. Когда повязка была у него на левом глазу, она не помнила, Мишель он или Адриан.
Потом она снова уплыла, и лепестки рассыпались, и не осталось ни звуков, ни голоса, который она могла бы увидеть.
Когда она проснулась, оказалось, что она в больнице; окно у ее изголовья выходило на парковку. На обоях были длинные зеленые стебли с мелкими желтыми цветками. Напротив кровати – открытая дверь, в которой появилась медсестра. Медсестра посмотрела на нее.
– Оклемались? – спросила она.
– Кажется, да, – сказала Лорен.
Медсестра ушла. Из коридора Лорен было слышно: «Доктор, она проснулась». Ей что-то ответили. Врач вошел вместе с медсестрой, и Лорен было приятно, что он красавчик, как в телесериале.
– Вы проснулись, – сказал доктор. Лорен кивнула.
– Со мной все в порядке? – спросила она.
– Внематочная беременность. Еще чуть-чуть, и произошел бы разрыв.
Он приподнял спинку кровати.
– Еще?
Лорен сказала, что так отлично.
– Едва успели, – спокойно произнес врач.
– Как я сюда попала?
– Вас привез один человек.
– Какой человек?
– Без глаза.
Она чуть не сказала: «Ах, этот притворщик. С глазом у него все в порядке». Вместо этого она спросила:
– Едва?
– За считанные минуты.
Она все еще была в оцепенении и долго не могла понять – пока он не ушел. Она бесстыдно подняла халат и посмотрела на шрам над тем местом, где у нее сбрили волосы. В нем были крохотные скрепочки, и она нежно провела по ним пальцами; похоже было на застежку-молнию. Ее это даже позабавило. Она уснула, и ей приснилось, что ей делают операцию на открытом сердце и под каждой грудью у нее по молнии.
Боль снова вернулась, за мгновения до того, как она пришла в себя, и тогда, в солнце, осветившем ее веки изнутри, его силуэт обрисовался перед ней – синева, сгущавшаяся, как те лепестки, в черноту наверху. Увидев его, она поняла, что где бы, когда бы ни видела его раньше, она видела его почти точно так же, у изножья постели; возможно, в длинном синем плаще, как тот, что на нем сейчас. Увидев его, она поняла, что чувствовала все это время.
– Мой одноглазый принц, – сказала она насмешливо. – Мой спасительный циклоп.
Он пристально глядел на нее. Она снова на миг прикрыла глаза, открыла, взглянула вбок, за бортик кровати.
– Я и впрямь в больнице.
Он кивнул, оглядев стены.
– В ней самой.
– Где я была?
– Где ты была?
– Я была у себя в квартире?
– У телефона была снята трубка.
Она подождала, пока он присядет на кровать. Она спросила:
– Ты собираешься меня поцеловать?
– Собираюсь.
Он оперся рукой о металлический бортик и поглядел ей в надбровье. Она не закрывала глаз, пока его лицо опускалось к ней. Она подняла руку и положила ладонь ему на голову и подумала – не хочет ли он что-то сказать; его губы двигались, словно что-то вертелось у него на кончике языка; казалось, он слегка прикусывает нижнюю губу. Я с ума сошел, сказал он. Он взял ее в руки и прильнул к ее рту, как тогда на лестнице; когда он снова это сделал, она слегка задохнулась и вспомнила о молниях. Она машинально ощупала свою грудь.
– Почему? – спросила она.
– Потому что посчитал тебя мертвой.
– Ну и что?
Его пальцы смахнули волосы с ее лица.
– А трубку ты повесил? – спросила она через минуту.
Единственный глаз лениво приоткрылся – он ничего не упустил.
– Ну и то, что мне бы это не понравилось, – наконец ответил он.
– Почему?
Он покачал головой.
– Да, – ответил он, почти угрюмо. – Я повесил трубку.
– Я звонила тебе, – сказала она и была слегка шокирована, оттого что не думала этого говорить.
– Я пришел за тобой.
– А ты бы занялся со мной любовью?
– Да.
– А ты бы взял меня, если бы я сопротивлялась?
– Да.
– А если бы я совсем сопротивлялась? Если бы я яростно отбивалась?
– Ты бы не стала.
Она покачала головой.
– Нет, я бы не стала.
– А тебе бы это понравилось?
– Да.
– Я имею в виду – умереть.
– Что?
– Для тебя бы ничего не значило, если бы ты лежала на полу мертвая?
– Я давно чувствую себя мертвой.
– Из-за него?
– Отчасти. В основном.
Он кивнул.
– Врач сказал, едва успели.
Он кивнул.
– Кто ты, Адриан? Мишель.
Он пожал плечами.
– Почему ты спросил, бывала ли я в Париже? Ты был в Париже?
– Да.
– Долго?
Он поерзал на кровати.
– Джейсон уехал в Европу. Не в Париж.