Томас устроился с баночкой гуаши на ящике с удавом, который он предусмотрительно закрыл. Он спустился вниз, пока мать зашивала простыню с тщательностью паука-ткача. Сделанные матерью заплатки, четкие и даже красивые, похожие на вышивку, постепенно покрывали небольшой запас белья, захваченного из Англии, но чинить его было бесполезно, когда оно становилось прозрачным от многолетнего использования.
Держа на коленях большой альбом, Томас рисовал бороду Леона, залившую фиолетовое кресло, попугаиху Флору, затаившуюся в клетке, в лесу из толстых прутьев, коня Тридцать первого, дремлющего, словно сонное озеро.
— Однажды, — сказал Леон, — я все понял. Наверное, я был идиотом, если не смог понять этого раньше… Когда в воскресенье идет дождь, то это делается для того, чтобы люди поняли: не только Солнце считается праздником, но и дождь!.. А также ветер, буря, холод, жара… Короче, все! Это праздник мира, праздник жизни!.. Если ты понимаешь это, ты будешь радоваться, а не хныкать, ты всегда будешь счастлив! Когда это дошло до меня, я понял, что все дни для тебя могут стать воскресными, если ты будешь любить их, даже самые несчастливые. — Сходи завтра в банк вместо меня, — сказал Томас. — И ты сразу поймешь, как сильно ты любишь понедельник, вторник и все остальные дни недели! Из ящика под ним послышался шум. Извивы тела удава пришли в движение, сопровождавшееся шелковым шорохом чешуек, а его голова скребла крышку ящика. Он вскочил, указав пальцем на свое сиденье.
— Там внутри что-то шевелится! — Он проголодался. Последний раз перекусил в День всех святых… Я выпущу его на конюшне. Туда забегают крысы, питающиеся оставшимся у лошадей овсом. Когда он проглотит нескольких крыс, напугает остальных, и те убегут. Леон положил на кресло вязанье, снял с ящика крышку и наклонился над ним.
— Вылезай, Сифон, вылезай, мой красавчик… Он выпрямился, держа в руках несколько витков тела змеи. Распределив их по плечам и груди, он снова наклонился, чтобы извлечь остальное, обмотав на этот раз удава вокруг бедер. Потом наклонился в третий раз, и последняя порция удава обвилась вокруг него, а его голова с правого плеча, сделав несколько витков вокруг руки, протянулась к ладони. Напрягая все мышцы, Леон тяжело зашагал к двери.
— Ты останешься в банке, если создан для него… Но ты должен понять, хочешь ли свить свое счастливое гнездо в клетке, как Флора, или на вершине тополя, как Шама… — Да, — сказал Томас, — Шама вьет гнездо наверху, но спит он внизу, где теплее! — Это то, что называют компромиссом. Так поступает художник, когда ему не удается… Он толкнул двустворчатую дверь, и запах мокрой зелени ворвался в гостиную; в нем преобладали ароматы туи и дрока.
— Этот дождь прекрасен! Нарисуй дождь! Томас опустился на колени перед открытой дверью и положил альбом на пол перед собой. Несколькими быстрыми штрихами он нарисовал человека с грузом змеи на плечах, удалявшегося сквозь струи желтого дождя.
Сегодня он весь понедельник был заперт за столиком, плоским, пустым и зеленым, словно ночная темнота в глубине трясины, и даже не представлял погоду снаружи, потому что сидел спиной к окну, лицом к помещению банка, одинаково залитому электрическим светом, какой бы ни была погода.
Он извлек из ящика стола несколько пачек бланков и водрузил их высокой стопкой перед собой. Потом на столе появились два резиновых штампа и пахнущая чернилами плоская коробочка, которую он открыл. Бумаги перед ним были бланками чеков с напечатанным в верхней части листа лондонским адресом банка.
Томас взял самый верхний бланк, положил его на стол, придерживая левой рукой, схватил правой рукой первый штамп, смочил его в чернилах, приложив его к коробочке, а потом опустил на бланк, напечатав на нем таким образом адрес парижского отделения банка. Отложив первый штамп, он схватил второй, снова обмакнул его в чернила и напечатал на бланке справа сверху, затушевав слово «Лондон», слово «Париж» с длинной цепочкой точек, над которыми при заполнении бланка должна была появиться рукописная дата.
Он положил штамп, схватил бланк, положил его справа на стол, взял второй бланк, прижал его к столу левой рукой, схватил первый штамп…
Томас уловил, что у него за спиной остановился господин Паризо, заведующий отделом.
Он смочил первый штамп в чернилах, прижал его к бланку, положил его, схватил другой штамп, поставил его на бланк, положил, схватил бланк…
— Стоп, стоп, стоп! — произнес господин Паризо. Томас задержал движение руки, собиравшейся снять третий бланк со стопки.
— Я уже говорил, чтобы вы не действовали таким образом, господин Анжье… Ваш способ не рационален… Вы теряете много времени… Поставьте сначала первый штамп на все бланки, потом точно так же поставьте на все бланки второй штамп. Таким образом, вам не понадобится каждый раз брать по очереди оба штампа. И не делайте стопку бланков такой высокой… Работайте с небольшой стопкой… И не стоит лизать кончики пальцев, чтобы взять бланк со стопки… Это негигиенично как для наших клиентов, так и для ваших коллег, которым придется работать с этими бланками… Господин Паризо склонился над столом. Невысокий человечек лет пятидесяти, в серых брюках и черном пиджаке, с однотонным серым галстуком — все совершенно безупречно. Его усы и приглаженные волосы с пробором цветом соответствовали галстуку. Он протянул к лежавшему на столе бланку мертвенно-бледную пухлую руку.