Выбрать главу
* * *

С Репиным скоро я познакомилась запросто. Да с ним и можно было только быть знакомым запросто или совсем не быть знакомым. В нем отсутствовало чувство «важности», надменности, — он и тогда, когда слава уже сопутствовала ему, точно удивлялся почету, который встречал в обществе, радовался, как чести, тому, что его приглашали в самые светские круги, и любил в разговоре умалять себя и свое значение, причем мне кажется, что игры в этом не было, наоборот, — искренность. Для игры это было бы слишком наивно. А он тогда уже был «великим художником земли русской»: его картины были в Третьяковской галерее, он неоднократно писал портреты Льва Толстого, был профессором Академии — все это не мешало ему сохранять исключительную скромность.

Я часто смотрела на него и недоумевала: неужели это тот самый человек, который с такой силой и глубиной изобразил Ивана Грозного на картине, в юности вызывавшей во мне чувство какого-то ужаса, или гомерический хохот, который, кажется, слышишь, когда смотришь на его «Запорожцев». Так эти титанические чувства казались несвойственны ему. Он говорил немного, больше слушал, — разве нападет на какого-нибудь своего конька, вроде живописца, которого он терпеть не мог и не признавал в нем никакого таланта. Но к тем, кто покажется ему талантливым, он бывал неумеренно снисходителен.

Я помню, как, ходя с нами по выставке и смотря на полотна младших товарищей, он своеобразно «окал» и, покачивая головой, восклицал:

— О, о, о! Как это он сумел? Как это он мог? Мне так не сделать! О, о, о! Да как же это он?

Иногда он резко менял свое мнение, и тогда иные упрекали его в неискренности, забывая, что Репин был впечатлителен, человек минуты, — и ему, как всякому художнику, случалось «сжигать сегодня то, чему он поклонялся вчера».

Бывали с ним в этом смысле забавные эпизоды. Так, например, во время устройства выставок. Когда к «Передвижникам» влилась новая струя из Московского общества художников — Бялыницкий-Бируля, Жуковский, Петровичев, Туржанский и другие, за которых, к слову сказать, самым ярым ходатаем был Репин, — для новых пришельцев явился совершенно недопустимым Бодаревский. Мало кто теперь помнит этого ужасного художника, специализировавшегося на женских портретах и являвшегося воплощением пошлости. Все его красавицы точно сошли с конфетных или папиросных коробок, только в увеличенном виде. Но он был старым членом Товарищества передвижников, и отделаться от него было трудно. Однако его картины, большие, яркие и крикливые, портили всю физиономию выставки. Большая часть художников обратилась к Репину как к наиболее чтимому и авторитетному члену общества с просьбой очистить выставку от Бодаревского. Репин огорчился.

— О, о, о… нельзя же… как-то нужно… по-товарищески… Да бог с ним — пусть висит!

Художники замолчали. На другой день назначен был обход — еще до вернисажа. Репин пришел. Выставка была очень удачна. Репин ходил от картины к картине, но все беспокойно возвращался к полотну Бодаревского, словно его тянуло. Вдруг не выдержал: подошел к Бодаревскому и, дернув его за рукав, умоляющим тоном воскликнул:

— Николай Корнилиевич! Уберите, не сердитесь, уберите… Портит все… и портит вам!

Так и заставил его убрать картину. С этим Бодаревским у него с тех пор постоянно происходили какие-то огорчения. На следующий сезон, когда Репин вошел в центральный зал, первой ему кинулась в глаза огромная картина Бодаревского — «Ню» («Обнаженная»), против которой так восставали остальные товарищи, что автор в тот же день быстро пририсовал ей вуаль, прикрыв наготу. Но и это не помогло.