Репин вошел, ахнул, помолчал и вдруг воскликнул:
— Ох, не могу! Что хотите, а уберите!
«Обнаженную» тоже убрали.
В то время для членов общества не существовало жюри — оно было только для новых экспонентов «с воли». Молодых Репин обыкновенно защищал с пеной у рта. Бывало, возьмется за какую-нибудь посредственную картинку и начнет:
— О, о, о! Нельзя же! Такая искренность, такая любовь… Надо же это поощрять. Молодое дарование! — И заставит принять.
Придет на другой день:
— А ведь вы правы… — скажет кому-нибудь из членов жюри, — ведь не нарисовано. — Вглядится, отойдет, опять подойдет: — Да, руки не нарисованы! О, о, о! Да и ноги не нарисованы… Да ничего не нарисовано! Убрать, убрать!
О семейной жизни Репина мне мало что было известно. Я знала, что он живет отдельно от жены, которая почти все время находится в имении, купленном Репиным где-то в Витебской губернии. У него были дети. Я знала только одну его дочь Веру, которую он привозил к Яворской, чтобы та помогла ей устроиться в театр. Вера Репина страстно любила театр, но данные у нее были слабые. Она очень походила на отца и лицом, и фигурой. В театре она не заняла никакого места. Еще был у Ильи Ефимовича сын Юрий — тоже художник, имевший судьбу довольно обычную для «детей знаменитости», — говорят, был не бездарен, но сравнение с отцом мешало ему. Мне рассказывала о нем Е. П. Тарханова, что он был своеобразный человек, начиная с того, что женился на простой работнице финке, что в те времена было поступком из ряда вон выходящим, и кончая тем, что сам себе шил сапоги, причем на каждую ногу разный, говоря, что ему так удобнее, и почему надо придерживаться предрассудка, что непременно оба сапога должны быть одинаковыми.
В один прекрасный день, когда я жила у Яворской, нам доложили:
— Илья Ефимович Репин с супругой.
Он приехал с незнакомой дамой, оказавшейся Н. Б. Нордман-Северовой. Это было последнее его увлечение, которое уже закрепилось на всю остальную жизнь.
Нордман была не чужда литературе, дочь адмирала, женщина скорее лет за сорок, чем под сорок. Она была малопривлекательна. Громоздкая — рядом с ней И.Е. казался особенно миниатюрным, — белесая, похожая лицом на плохо выпеченную булку, с маленькими глазами. В ее наружности при этом не было ни следа того очарования, которое часто заставляет некрасивые лица быть обаятельными. Меня поразило в ней одно свойство: она все время была очень оживлена, много говорила, даже тогда, когда И.Е. совсем уже замолкал, стараясь, видимо, блеснуть. Но при наружном оживлении в ней совершенно не чувствовалось оживления внутреннего, водянистые глаза ее не меняли выражения, а улыбка — не улыбалась. И.Е. был точно сконфужен при ней, она же вполне владела собой. Мы, конечно, приняли ее любезно, причем Яворская потом сказала мне:
— Я так люблю Илью Ефимовича, что, если бы он привез ко мне обезьяну, — я и ее приняла бы ласково!
Репинские женские портреты, за немногими исключениями, грешат некоторым отсутствием духовности и поэзии. Но Нордман, которую он писал бесконечное число раз, и маслом, и акварелью, и сангиной, во всех позах, во всевозможных костюмах и почти без костюмов, бодрствующей и спящей, выходила у него мало похожей: он придавал ей такую мягкость, задумчивую нежность, поэтичность, которых у нее никогда не было.
Нордман была, или хотела быть, оригинальной. Она первая завела у себя обычай обедать с прислугой за одним столом, у нее рядом с почетными гостями сидели за столом кухарка и молодой парень, дворник, в глубине души недовольные этим, так как разговоры за столом их мало интересовали, но по тогдашним временам это было красным знаменем смелости необычайной. Здоровалась она с прислугой всегда за руку. Она строго следила, чтобы гости исполняли это. Иные томные петербургские дамы чувствовали себя неловко, не зная, как себя держать в подобных случаях и о чем говорить с соседом-дворником, но подчинялись, как подчинялся ей во всем сам Репин. Она устроила у них в доме нововведение: вертящийся стол, выкрашенный в красную краску с зеленой каймой, чтобы не надо было скатертей. Завела она еще «волшебный сундук», которым гордилась, заимствовав его, кажется, из Швеции. Ящик, внутри обитый подушками. Кушанье, поставленное в него в полуготовом виде, в течение нескольких часов «доходило» в ящике само по себе.
— Вы подумайте, — говорила Н.Б. с пафосом, — ведь всякая работающая женщина может заготовить суп или кашу, поставить их в мой волшебный сундук и спокойно уйти на работу, на службу, а придя, — найдет все готовым! Вы подумайте, как это раскрепощает женщину!