Щепкин умел любить людей -- может быть, потому, что сам много перестрадал. Пережитые им годы рабства оставили в нем глубокий след, и он исключительно горячо откликался на пережитое горе.
Тогда еще не было театральных убежищ, домов для ветеранов сцены, и не одного "отыгравшего" Щепкин спасал от нищеты и одинокой старости.
Частенько приходил он к жене расстроенный и говорил ей: "Встретил такого-то (или такую-то)... Совсем одинок, бедняга, и жить негде... Не взять ли нам его к себе, Алеша?" -- "Ну что ж, возьмем, -- отвечала Елена Дмитриевна, всецело сочувствовавшая мужу, -- потеснимся..."
И брали.
Дом всегда был как будто резиновый: место как-то находилось. Михаил Семенович начинал курить подешевле табак, детям давали меньше гостинцев -- и новый член семьи оставался до смерти на иждивении Щепкина. Стоит бегло перечислить хотя бы нескольких обитателей "старушечьего верха". Жила там прежде всего сестра его Лизавета Семеновна с мужем, бывшим режиссером Малого театра, прозванным за свои длинные усы "дядей Усей". Жила сестра покойного трагика П.С.Мочалова, бывшая провинциальная трагическая актриса М.С.Мочалова-Франциева. Когда-то она была красавица, к старости сохранила величавость и важность своих героинь. Щепкин особенно любил ее, звал "Трагедия" или "Антигона" и часто приветствовал какой-нибудь фразой из старинной трагедии: "Идем, дочь нежная преступного отца..." Она сейчас же протягивала староклассическим жестом руку и подхватывала реплику. Этой величественной женщины побаивалась детвора, но, узнав ее слабое место -- трагическая королева до ужаса боялась мышей, -- иногда врывалась к ней в комнату с криком "мышь, мышь!", доводя бедную чуть не до обморока.
Жила наверху старушка -- мать рано умершего актера и поэта Цыганова, автора песни "Не шей ты мне, матушка, красный сарафан...", поющейся и по сей день. Затем беленькая, розовая старушка с серебряными волосами и голубыми глазами, которую прозвали "баба Беленька", какая-то отставная актриса. Потом знаменитый Пантелей Иванович, рассказ Щепкина о котором, как говорят, вдохновил Островского на создание Любима Торцова. Пантелей Иванович -- театральный парикмахер, которого Щепкин знал давно. Как-то раз, приехав в Харьков, Щепкин увидал около театра своего знакомца, обшарпанного, оборванного, -- полицейский солдат вел его на веревке, чтобы посадить в "яму" -- долговое отделение. Старик со слезами поведал Щепкину про свою беду. Щепкин отправился к своей Алеше, рассказал ей про встречу с Пантелеем Ивановичем. "Выкупим его, Алеша?" -- "Ну что ж, выкупим!" -- отвечала Елена Дмитриевна, как всегда в подобных случаях, и Пантелей Иванович поселился у них. В доме все его полюбили, особенно детвора. Человек он был тихий, парикмахер искусный -- Щепкин всегда был доволен его работой. Но вот беда: Пантелей Иванович запивал. Как получит жалованье (Щепкин его устроил в театре), так и пьет, пока всего не спустит. Щепкину надоело с ним биться, и он сказал жене: "Надо, Алеша, сыграть с ним комедию: постращаю его!"
Он пришел к Пантелею Ивановичу и сказал ему: "Ну, Пантелей Иванович, я для вас все сделал, что мог, но вы так себя ведете, что нам жить с вами больше не приходится. Прощайте, Пантелей Иванович". Тот не ответил ни слова, взял свой "болван" для париков и ушел из дома. Вечером в театре он стоял уже со своим "болваном" в уборной Щепкина, но тот остался тверд: поручил другому парикмахеру причесывать себя. Три месяца он выдерживал его. Тот перестал пить и только бродил, как тень, около уборной. Наконец Щепкин заявит жене, что пора с Пантелеем Ивановичем помириться. "Жалко мне старика". Приехав в театр, он ласково сказал Пантелею Ивановичу: "Причешите-ка мне, Пантелей Иванович, паричок!" "Как зальется, как зарыдает мой старик! -- рассказывал Щепкин. -- Взял парик, а руки так и дрожат. Тут мы с ним и помирились: переехал он снова ко мне на житье и уж больше никогда во всю жизнь свою не запивал, а такой безграничной преданности, какую он питал ко мне и ко всему моему семейству, я ни от кого не видал".
Когда Садовский сыграл Любима Торцова, Щепкин, вспоминая своего Пантелея Ивановича, говорил, что Садовский, хотя превосходно выражает комическую сторону Любима Торцова, недостаточно оттеняет в своем Любиме то, что было в Пантелее Ивановиче, -- ту искру человеческого достоинства, которая этому падшему человеку помогла подняться и выйти на правый путь.
Всех своих старушек Щепкин баловал, журил, мирил, звал "мои резвушки", играл с ними в безик и кабалу, и никто из них не чувствовал, что они живут у него "на хлебах, из милости".
Елене Дмитриевне трудно было бы справляться с такой огромной "семьей", если бы в доме не было "Тахамочки". Т.М. Аралова была дочерью домовладельца, у которого Щепкин поселился по приезде в Москву. Дела ее отца пришли в расстройство, дом и имущество продали за долги, и тогда Щепкин предложил ему, что он возьмет на воспитание его старшую дочку, подругу дочерей Щепкина, девочку лет двенадцати. Так она и осталась на всю жизнь в щепкинском доме. Это была тихая, молчаливая девушка, очень большого роста, с большими руками и ногами и с большим сердцем, в котором помещались все Щепкины. Все горести, радости, болезни Щепкины переживали на ее мощной груди, у ее любвеобильного сердца. Елене Дмитриевне она была незаменимой помощницей. Когда смертельно заболел старший сын Щепкина, Дмитрий, выдающийся молодой ученый, и врачи решили, хватаясь за соломинку, отправить его на остров Мадейру, родители, побоявшись отпустить сына одного, попросили Тахамочку сопровождать его. Так же спокойно, как она ответила бы на предложение повезти детей в Сокольники, она отвечала "хорошо" и отправилась с больным. Она самоотверженно ходила за ним, но поездка не помогла, и он умер на ее руках. Она вернулась в Россию. Одна, не владея языками, проехала через всю Европу, да еще привезла с собой двух маленьких белых испанских пудельков: "Чучо" и "Мучачу", "которых Митя любил". Они всю жизнь так и ходили за ней по пятам. Надо знать, что значило больше ста лет назад путешествовать (не было железных дорог, в пути встречались всевозможные опасности, приходилось переживать лишения и трудности), чтобы понять, какой дух был в этом некрасивом теле. Недаром все в доме ее любили и не представляли себе жизни без нее.
Кроме разных стариков и старушек, в доме Щепкина жило множество молодежи. Детский верх не пустовал никогда: кроме своих собственных детей, а потом внуков, Щепкин содержал сперва семью своего умершего товарища по сцене Барсова в количестве семи человек, которые прожили у него в доме больше двадцати лет, потом детей декабриста Якушкина; кроме них, беспрестанно появлялись новые лица, остававшиеся в семье Щепкина кто месяц, кто год.
Жил у него знаменитый впоследствии артист С.В.Шуйский, постоянно гостили Г.Н.Федотова, Н.М.Медведева. Последним, кто попал к нему, был известный М.В. Лентовский, которого Щепкин вызвал к себе, получив от него письмо с просьбой помочь ему стать актером. Мальчику было шестнадцать лет; Михаил Семенович послал ему денег, затем поместил у себя, пригрел его и полюбил. Так как все углы в доме были заняты, то ему поставили кровать в кабинете Щепкина. Мальчика с горячей душой, но дикого, как волчонок, невзлюбили внучата Щепкина, приревновав его к деду, и часто изводили его. После какой-то детской истории, в которой вспыльчивый Лентовский столкнул с террасы издевавшегося над ним приятеля маленьких Щепкиных, дети думали, что Мише сильно достанется. Тут -- по рассказу моей тетки А.П.Щепкиной, -- им впервые пришлось увидеть их добряка дедушку суровым. Он с грустью и строгостью стал говорить им, как они неправы, притесняя Мишу, который пользуется их гостеприимством, как ему должно быть тяжело у них и что они должны поставить себя на его место. "Как я помню его строгое и вместе печальное лицо, его в душу проникающий голос! -- говорила Александра Петровна. -- Слова деда были хороши и убедительны и сами по себе, но я уверена, что и талант сыграл тут немалую роль: так это было сказано, что до сих пор не забыть". Как ни был занят Щепкин, он находил время следить за всем, что делалось в его семье, и своим умным и добрым влиянием всех согревал и направлял. И свои и чужие обращались к нему за нравственной поддержкой и лаской, и недаром его приятель -- украинский литератор Максимович -- так определял его: "Это дивно милый человек, который и на закате дней своих светит и согревает, как солнце утром".