— Я начал работать учеником, так что прошел все ступени... Промышленность меняла свое лицо у меня на глазах, и я менялся вместе с ней. Возьмите мой завод. Первоклассный завод! Но это уже вчерашний день нашей индустрии. Новые строятся по другому принципу. Завтрашний день индустрии — автоматические поточные линии, высокая совершенная техника, где рабочий — наладчик, оператор, техник-электрик в белом халате, обслуживающий зал машин. Как на электростанциях, видели? А роль директора — роль старшего, если хотите, наладчика, организатора высокоорганизованного образцового механизма.
— Вроде командира дивизии или корпуса, — сказал генерал. — Сложное техническое хозяйство, тысячи людей... Хотя, наверно, это формальное сходство?
— Пожалуй, нет. Суть та же, — сказал Немиров. — Но в армии проще, там строгая дисциплина естественнее и бесспорнее… А ведь руководить вообще нельзя, без дистанции.
Он поморщился, вспомнив недавнее собрание. Попробуй-ка руководить, когда массовое собрание критикует каждый твой шаг и всем до всего есть дело!
— Разве? — с сомнением сказал генерал. — По совести, я и в армии не сторонник этой самой дистанции. Конечно, от солдата до генерала — расстояние большое. Но, ей-богу, сила власти — малая сила перед силищей подлинного авторитета командира и общего сознания бойцов. А что такое авторитет? Тут много всего соединяется... но, как мне кажется, непременно — умение прислушиваться и к офицерам и к солдатам, ощущать их настроение, их волю...
— Все это так... — Немиров усмехнулся и махнул рукой. — Конечно, так и есть. Но у нас это все... В общем, иной раз, знаете, устаешь от критики и самокритики.
Они оба засмеялись. Генерал налил коньяку и поднял стаканчик.
— Что ж, выпьем за этот беспощадный закон нашего движения, — с улыбкой сказал он, — Любить критику, наверно, невозможно, но без нее мы, должно быть, чаще ломали бы себе головы. Верно?
— Выпьем за то, чтобы она была разумна, — пробурчал Немиров и опрокинул стаканчик. Он помрачнел, припомнив все обиды, перенесенные за последние дни, и разговор с министром, насмешливо отчитавшим его. Легко рассуждать генералу, ему бы в такой переплет попасть, что бы он тогда сказал?
— Переменим тему, а? — предложил он. — Я как раз весь в синяках от критики и самокритики, так что...
— Переменим! — охотно поддержал генерал и дружески положил руку на колено Немирова. — Синяки, бывает, саднят и чешутся, я знаю. А может, если отвлечься от обиды...
И, не докончив мысль, он спросил о рентабельности — много ли нового в жизнь завода внесла борьба за рентабельность.
Григорий Петрович обрадовался новой теме, — она была одним из его «коньков».
— Рентабельность — это переворот! — воскликнул он. — Я не буду вас утомлять подробностями, но это тот рычаг, которым можно и нужно перевернуть всю систему управления, добиться четкой, совершенной организации.
Он запнулся, потому что вдруг вспомнил, что на собрании кто-то с пылом требовал этой самой высокой организации. Ах да, Воробьев! И еще он говорил о новом стиле руководства. Второй раз при директоре Воробьев требовал этого нового стиля. Как он себе представляет его? Немиров хорошо знал, чего он сам добивается, говоря о высокой организации. Оперативность всех звеньев заводского механизма. Соответствие всей технической базы растущим производственным задачам. Слаженность работы кооперированных заводов, чтобы их взаимные обязательства выполнялись с предельной точностью. Вот это он и называл высокой организацией. А новый стиль — это что-то неясное. Беллетристика, разговорчики…
— А я ведь вам сейчас завидую, — сказал генерал, вздыхая. — Конечно, очень почетно стоять на страже своей родины. Я военной профессией не тягощусь. Вся жизнь ей отдана. А раз себя вложил — как не любить? Люблю. Но иногда задумаешься: не будь этих проклятых капиталистических блоков, военной опасности, необходимости держать военные силы наготове — кем бы я был? Вся страна строит, творит. А что бы мог делать я? Накопил организаторского опыта, умения руководить людьми — двинуть бы все это в созидательный труд!.. Ваше дело замечательно тем, что вы видите человека в его самом прекрасном проявлении — в труде, в делании, как говорил Горький.
— В делании? — повторил Немиров. Слово поразило его выразительностью.
— А вы в самом центре этого делания, — с живостью продолжал генерал. — То, что мы знаем теоретически, что ли, вы повседневно видите, ощупываете, направляете. Скажите, очень изменился рабочий класс за эти годы? Я имею в виду один из основных признаков коммунизма — ощутим ли уже процесс стирания граней между физическим и умственным трудом?
— Ощутим ли?.. — пробормотал Григорий Петрович. Он, конечно, не раз говорил об этом признаке коммунизма, говорил в речах, в докладах, так же как еще до войны рассказывал о нем своим слушателям в политшколах. Но сейчас он, пожалуй, впервые попытался определить, как же проявляется этот признак в хорошо знакомых ему передовых рабочих и в той общей массе их — коллективе, о котором он не раз говорил: «Моему народу только скажи», «с нашим народом все провернем!» Очень ли изменился рабочий класс за последние годы?
— Да вот вам примеры, — заговорил он, раздумывая вслух. — Выступал у нас на днях лекальщик Авдеев. Как лекальщик это новатор природный, я бы сказал — он просто не умеет работать механически. Цеховой технолог — его первый друг, и я уж не знаю, кто кого больше учит. А выступил он на собрании — честное слово, не всякий начальник цеха сумеет предъявить такой счет и заводу, и министерству, и ученым! Одной из целей моей поездки в Москву были его деловые предложения — очень своевременные, очень полезные! Или еще: есть у нас слесарь Воловик. Мне даже всыпали однажды на партбюро турбинного цеха, что не даем простора творчеству Саши Воловика...
Он рассказывал о настойчивости изобретателя и его товарищей, невольно хвастая перед генералрм своими заводскими людьми, и вдруг опять на минуту запнулся, потому что мелькнула сторонняя мысль: а ведь именно эти самые люди, которыми я сейчас хвастаю, выступали против меня на партийном собрании! Призадумаешься тут.. .
— Воловик делал недавно доклад в Доме техники, — продолжал он. — Он и его молодой помощник Никитин все время покупают книги, подбирают себе технические библиотечки. Показатель это? Думаю, что да.
В его памяти всплыл облик комсомольского бригадира Коли... Кости... нет, Коли Пакулина, и афиша с объявлением, что Пакулин делает доклад в молодежном общежитии: «Моральный облик молодого человека эпохи построения коммунизма». Немирову вдруг захотелось узнать, что именно говорил в своем докладе этот Коля и что он думает о нем, о Немирове, и о новом стиле, которого требует Воробьев.
— Вы спрашиваете — ощутим ли процесс? Вот возьмите оргтехплан, — продолжал Немиров. — Что за штука, спросите вы? По существу — план коллективного творчества. Если вдуматься, впервые в истории на заводе — не в научно-исследовательском институте, а на заводе — весь коллектив или, во всяком случае, значительная часть коллектива решает, куда направить творческую мысль, что и как усовершенствовать, что механизировать. У нас по заводу в составлении оргтехпланов участвовало свыше полутора тысяч рабочих. Рационализаторских предложений подано только с момента его составления четыреста семьдесят. Ощутим процесс?
— Да, да! — подхватил генерал. — Но до чего же у нас невнятно пишут об этом! Или я проглядел? Ведь это ж, оказывается, ласточка коммунистического завтра!
— Вот именно, — увлекаясь, подтвердил Немиров и сам удивился тому, как это прекрасно и как новы для него сейчас эти мысли. — И, знаете ли, этот процесс ставит перед нами, руководителями, совершенно новые задачи. Стиль руководства усложняется и, пожалуй, меняется. Да, меняется! — повторил он больше для самого себя, чем для себеседника. — Ты, хозяйственник, становишься как бы главой не только производственного, но и творческого организма. Твой коллектив — все меньше исполнители, все больше — соавторы конструкторов, технологов, инженеров...