— Я над этим никогда не задумывался, — сказал генерал. — Но тут, очевидно, можно до какой-то степени прощупать стиль отношений в коммунистическом производстве. Верно? Там все будет законченнее, полнее, но развитие идет именно по этому пути? Очень, очень интересно. Счастливый вы человек!
Григорий Петрович вскинул на него глаза и сразу опустил их. Оживление его померкло. Он глубоко вздохнул:
— Трудно, знаете. Вы вот нашли, что я молод. А трудно не устареть, не отстать от движения времени. Запутаешься в неувязках да недоделках, того и гляди — основное прозеваешь.
Он еще раз вздохнул, почувствовав себя усталым и сбитым с толку собственным, только что пережитым увлечением.
— И потом, знаете, как во всяком процессе — есть крайности, помехи, мешающие этому процессу. Хотя они, быть может, им и порождены.
— А именно?
— Понимаете, в период созревания в молодой голове бывают не только смелые и талантливые, но и вздорные мысли.
Генерал, смеясь, развел руками:
— Тут уж, видимо, зрелый опыт и ум руководителей приходят на помощь!
— Стараемся, — угрюмо сказал Немиров. Грустно усмехаясь, он заново как бы охватил все, о чем только что говорил. Что ж, в общем интересно, можно увлечься. Но не преувеличил ли он того, что происходит? Увлекательно почувствовать себя главою творческого коллектива, но ведь основное его время поглощают другие заботы — задержки заготовок, нехватка инструмента, простои вагонов и прочее, и прочее, и прочее... Да и разве все рабочие похожи на Воловика или Авдеева?..
— К сожалению, — сказал он, — пока такие люди, как те, о которых я рассказывал, составляют все-таки меньшинство.
— Но меньшинство — определяющее?
— Конечно, поскольку будущее за ними.
— А настоящее?
— То есть?
— Видите ли, мы, военные, иногда говорим: такой-то батальон храбрый, стойкий. Значит ли это, что там все солдаты храбрецы? Нет, конечно. Это значит только, что в батальоне храбрый и талантливый командир, что там есть ядро храбрых, опытных, закаленных солдат. Они определяют лицо батальона, то есть поведут за собою остальных, скажем, поднимут под огнем в атаку или удержат рубеж, как бы ни было тяжко.
В умывальной раздались голоса, плеск воды, потом оттуда постучали. Генерал поспешно открыл дверь:
— Кто собирался спать, как сурок? Болтунишка! Молодая женщина с любопытством оглядела Немирова, кокетливо сказала обоим мужчинам:
— Спокойной ночи!
И скрылась за дверью.
— И впрямь пора спать, уже третий час…
Немирову казалось, что у него голова распухла от мыслей и на всю ночь хватит разбираться в них, но вместо этого он сразу же крепко заснул.
Проснулся он при ярком свете солнечного утра. Генерал, уже умытый и одетый, входил в купе из коридора, внося с собою запах одеколона и табака. В открытую дверь за ним ворвался порыв свежего ветра. До Ленинграда оставался час езды.
— Пока вы сладко спали, я подышал у раскрытого окошка, и знаете о чем думал? Думал о том, что если на моем веку отпадет военная опасность — обязательно попрошусь в директора. На какой-нибудь там небольшой заводик. Дадут, наверно? Очень вы меня раздразнили вчера!
— Гене-ра-ал! — позвали из соседнего куне.
— Сейчас, сейчас, Лелечка!
— Завтра-ка-ать!
Как подобает военному, генерал с утра был в полной форме, и все-таки, когда он направился в соседнее купе, он произвел на Немирова впечатление человека, который только сейчас застегнулся на все пуговицы и подтянул все ремни.
За одиноким чаем Григорий Петрович усмехался — ишь ведь как со стороны кажется заманчиво! «Раздразнил»… Но если все, что я с таким увлечением наговорил, — правда, значит я действительно чего-то недоглядел, недодумал? Хотя, черт возьми, какое это имеет отношение к планированию?
И он всеми помыслами устремился к тому, что ему предстояло сделать сегодня. Были дела приятные — принять меры к реализации всего, чего он добился в Москве. Затем — разговор с Диденко и, возможно, в райкоме с Раскатовым. Это менее приятно. А может быть, начать с поездки в Смольный, к секретарю горкома партии?
Поезд подходил к Ленинграду, пересекая зону мертвой земли — места длительных боев Отечественной войны, где все еще виднелись засыпанные, размытые дождями блиндажи, зияющие дыры ходов сообщения, рваные клочья колючей проволоки. Во всей этой зоне деревья были срублены, сожжены, сметены снарядами и бомбами. Но трава росла тут густо и сочно, и множество молоденьких ростков взметнулось рядом с обожженными пнями, и даже на искалеченных, обугленных стволах тут и там пробились зеленые веточки.
Промелькнули за окнами обновленные корпуса Ижорского завода, новые домики колпинского предместья, поля и строения пригородного совхоза — и уже пора было закрывать чемоданы да надевать пальто. Ленинград!
— Познакомьтесь, соседушка, с моими щебетуньями! Из-за спины генерала выглядывали обе молодые женщины.
— Жена очень хочет познакомиться с вами. У вас на заводе работает ее приятель, друг детства.
— Алеша Полозов, — сообщила она с гримаской. — Знаете такого?
— Как же, — сказал Григорий Петрович, хотя это имя не доставило ему ни малейшего удовольствия. — Один из наших передовых инженеров.
— Да-а? — протянула Леля, и в ее красивых глазах вспыхнули насмешливые, а может быть и злые огоньки. — Он всегда был ужасный паинька!
— Вот уж не думал, — в тон ей ответил Немиров. — На заводе он ужасный забияка!
В памяти ожило собрание, дерзкая речь Полозова, жесткие определения Ефима Кузьмича, самокритика Диденко, каждым словом хлеставшая по нему — по Немирову, но так, что не придерешься... И Григорий Петрович, продолжая малозначащий разговор с генералом и его спутницами, принял твердое решение: первым делом, не заезжая на завод, созвониться с секретарем горкома партии и отправиться в Смольный.
2
Секретарь горкома не принял Немирова, и не принял в обидной, хотя и вполне вежливой форме.
— Занят, Григорий Петрович, по горло занят всю неделю, — сказал он. — Давайте в начале следующей, скажем, во вторник с утра. А пока поговорите с Раскатовым, мы с ним и Диденко третьего дня беседовали и наметили, чем и как помочь вам.
«Так... Понятно...» — сказал себе Григорий Петрович.
Он приехал на завод злым, но старался выглядеть бодрым и довольным. Деловые итоги поездки он сразу сообщил Алексееву и всем, от кого эта новость должна была распространиться по цехам. Каширина, интересовавшегося решением вопроса о планировании, он не принял, секретарше приказал сообщить в партком, что директор вернулся и пошел на производство.
Внутренне настороженный — в цехах он еще ни разу не был после партийного собрания, — Немиров держался в этот день особенно сухо и властно. Но начальники цехов встречали его поздравлениями (весть о его московских успехах, как он и хотел, уже дошла до них!) и, конечно, его ждали с рядом срочных дел, требующих решения. Никакого недоброжелательства или затаенной насмешки он не уловил.
С остротой восприятия, всегда появлявшейся у него после любой, даже недолгой отлучки, Немиров подмечал все перемены, отчетливо видел, где хорошо, а где плохо. И тут же хвалил, распекал, принимал нужные решения, отдавал приказания. Но где-то внутри продолжало томить предстоящее объяснение с Раскатовым и Диденко. Для чего они ездили без него в горком? И что там было решено?
Первым человеком, которого он увидел в турбинном цехе, был старик Клементьев. Вспомнив его резкую речь, Григорий Петрович хотел избежать встречи, но Ефим Кузьмич, как ни в чем не бывало, подошел по-здороваться и тут же начал жаловаться на фасоннолитейный цех — опять дефекты литья.
«Помнит ли он о своем выступлении против меня? Во всяком случае, сейчас он надеется, что именно я помогу, вмешавшись в сложные отношения двух цехов».
— Нет у меня свободных сварщиков! — говорил Ефим Кузьмич с возмущением. — У меня своих дел не переделать, я уж им звонил: их дефекты — пусть они и устраняют! Обещали своего сварщика прислать — а где он? Два дня жду...