Диденко сделал протестующий жест, потом тихо спросил:
— А вы не думаете, Григорий Петрович, что ваше желание прислушаться к мнению коллектива не расшатает, а подымет ваш авторитет?
— И еще знаете что, Григорий Петрович? — подхватил Раскатов. — У вас уж очень часто и ярко звучит: я, я, я! Я сделаю, я добьюсь, я дам турбины, я гарантирую. Конечно, вы — единоначальник, ваших прав никто не ущемляет. Но что вы можете сделать один, без коммунистов, без всего коллектива? А ведь вы даже о партийной организации судите с точки зрения своего «я». Помогать мне, мой авторитет! Вам кажется, что коммунисты только и думают о вас, что их задача — помогать вам, а не вместе с вами выполнять общую задачу. Хотите полную, откровенную правду? Ваш авторитет начал колебаться потому, что вы переоценили самого себя и противопоставили себя коллективу, как некое всесильное божество: я все могу, со всем справлюсь сам, только слушайтесь и не мешайте!
Григорий Петрович пошарил по карманам в поисках папирос, не нашел их, чертыхнулся. Раскатов подвинул ему папиросы и сказал:
— Обдумайте все это, Григорий Петрович, по-хорошему, спокойненько обдумайте. Вы работник сильный. Но переоценка своей силы иногда превращается в слабость. Вспомните, легенду об Антее.
Он встал и уже с улыбкой добавил:
— Ваш приятель Саганский упрямился и злился так, что стены дрожали. А теперь смотрите, как завернул дело! Кстати, Саганский уверен, что идея насчет планирования — ваши козни.
Он взглянул на часы.
— Ой-ой-ой, как мы заговорились! Пойдем, Николай Гаврилович, мы ж на пять часов людей вызвали!
Они уже ушли, когда Немиров сообразил, что нужно было просто улыбнуться в ответ на вопрос о планировании и сказать, не придавая этому преувеличенного значения: «Что ж, давайте вводить, если это необходимо, но уж тогда и помогайте покрепче, чтоб потом не оскандалиться!» Вот и все, что следовало сказать... На кой черт опять осложнять отношения?
Он подошел к телефону и помедлил, положив руку на трубку. Утром ему не удалось дозвониться к жене. У себя ли она сейчас? И что скажет?
Он набрал ее номер, заранее готовясь услышать тот неласковый голос, каким она говорила с ним в день его отъезда, но Клава вскрикнула:
— Ой, Гриша! Как хорошо, что ты приехал!
Они условились, что Григорий Петрович сейчас заедет за нею и они пообедают дома.
Клава выбежала к машине радостная, в новом летнем платье, которого он еще не видал. Села рядом, сбоку внимательно оглядела:
— Ну, как у тебя? Что в Москве?
Он рассказал ей все те же деловые итоги поездки. Она порадовалась и тотчас спросила:
— Ну, а на заводе что?
И опять внимательно поглядела. Догадывается? Знает?..
— Началась сборка второй турбины, — ответил Григорий Петрович.
Клава вдруг засмеялась и сказала:
— Ну и хорошо. А я без тебя соскучилась.
Они ехали — рука в руке, сидя рядышком позади Кости. Немирову хотелось поцеловать Клаву, но стыдно было — в зеркальце видны настороженные глаза шофера.
Платье у Клавы яркое и очень ей к лицу. И сама она какая-то новая — оживленней, уверенней в себе.
— Ты очень похорошела, Клава, — сказал он. И сообщил как можно более беспечно и шутливо: — Встретил сегодня твоего поклонника. И, представь себе, он ужасно смутился, увидав, что я приехал. Уж не назначила ли ты сегодня свидания?
— Ему и назначать не нужно, — с гримаской сказала Клава. — Он и так все время попадается на пути.
— А тебе нравится?
Она прищурилась, словно взвешивая, нравится ли, потом с улыбкой, ответила:
— Есть немножко.
За обедом Григорий Петрович начал расспрашивать Клаву о Саганском, о положении дел на заводе. Клава охотно рассказывала, все так же приглядываясь к мужу. Стахановский план уже введен в действие. Саганский развивает огромную энергию для досрочного выполнения краснознаменного заказа. На пленуме райкома его приводили в пример...
— Уж и в пример! — иронически протянул Григорий Петрович, подсчитывая в уме, сколько дней выгадал Саганский.
Выйдя на минутку из-за стола, он закрылся в кабинете и позвонил Каширину. Тоном приказа сообщил ему свое решение ввести внутризаводское планирование в соответствии с новыми сроками.
— Григорий Петрович! — охнув, вскричал Каширин. — Понимаете ли вы, какая ответственность...
— Я-то понимаю, а вот вы еще должны понять, — сказал Немиров. — К утру прошу вас подготовить свои соображения.
Когда он вернулся в столовую, Клава уже вставала из-за стола.
— Чай будем пить у меня, хорошо? — предложила она.
Так они делали, когда хотели побыть вдвоем. Не позволяя ему участвовать в хлопотах, она накрыла на стол в своей комнате и ухаживала за мужем так, как обычно ухаживал за нею он. Перебирала книжки, которые он привез ей, начала читать стихи... Вдруг сказала:
— Как странно. Я никак не разберу, в хорошем ты настроении или в плохом.
Он осторожно взял в ладони ее голову и шепнул:
— Когда ты такая — в хорошем...
— Значит, ты всегда в хорошем?
— Последнее время — нет.
Клава спрятала лицо в его руках. Ее ресницы, то поднимаясь, то опускаясь, слегка щекотали его ладони. Помолчав, она вдруг с решимостью подняла голову и заговорила взволнованно, быстро, как будто боясь, что не успеет или позднее не решится все высказать:
— Почему, Гриша? Почему ты скрываешь от меня, как от чужой? Я не всегда такая? Да! Потому что я недовольна, мне обидно, я иногда глупостей хочу натворить потому, что ты со мной обращаешься как с девочкой, которую надо поить какао и беречь. А я не девочка! И я люблю тебя не потому, что ты мой муж, ну, понимаешь, мне не то важно, что муж...
Растроганный и немного испуганный, он пробормотал с улыбкой:
— Ну вот, уже и отказываешься от меня?
Клава бегло улыбнулась, но сказала с той же горячностью:
— Может быть, и откажусь, если ты будешь как сегодня! Почему ты не скажешь все как есть? Я ведь все могу понять. И посоветовать могу! Разве у тебя есть кто-нибудь ближе меня? А если... если ты виноват, так я и вину твою пойму. А эта твоя поза... Знаешь, когда мы только что поженились, я ведь и правда верила, что ты такой — очень сильный, всегда спокойный, всегда уверенный в себе, почти всемогущий... Я даже побаивалась тебя... правда! А потом поняла, что совсем ты не такой, то есть не всегда такой, а бываешь и слабый, или вдруг заупрямишься из амбиции... а передо мной — как в маске! И я больше не хочу так! Зачем? Я же знаю, что у тебя и недостатки, и самолюбие, и эта твоя поза человека, который все может... а все равно ты для меня самый хороший, самый близкий, самый мой, как я сама.
— Правда?
Она серьезно кивнула.
— А когда ты скрываешь... ведь я все равно узнаю, и мне горько. Неужели ты думаешь, я бы не поняла, если б ты в чем-то оказался слаб? Мне, может, еще милее...
Он молчал, пристыженный и удивленный. А Клава мягко, но требовательно попросила:
— Расскажи все.
И он начал рассказывать — сперва с трудом, потом все свободнее и откровенней. Он и не знал, что это так отрадно — выложить все, что ты делал и думал, плохое и хорошее, под внимательным взглядом ее глаз.
— А ведь Раскатов прав, — сказала она, когда он смолк. — Ты ведь сам это знаешь. Иначе не рассказал бы?
— Наверно, — согласился он. — Я ж потому и молчал, что... да нет, я и раньше понимал, что в чем-то ошибся. Больше того, я давно понимал, что здесь, на заводе, у меня пошло как-то иначе, хуже, чем на Урале. Могу ли я выправить? Думаю, что могу. Но знаешь... очень трудно даже самому себе признаться в ошибке.
— Как будто ты не можешь все исправить! — перебила Клава, встала и, обняв его, поцеловала в голову.
Он был очень счастлив в этот вечер. Так счастлив, что позвонил Раскатову и с неуклюжей шутливостью сказал:
— На всякую старуху бывает проруха, Сергей Александрович. А повинную голову и меч не сечет. Следующий раз вы меня хвалить будете. Как Саганского.