— Нет уж, хотелось бы покрепче, чем Саганского, — охотно поддержал шутливый тон Раскатов, и по его голосу слышно было, что он тоже очень доволен. — Мы ведь с вами знаем, Григорий Петрович, что наш Саганский — старый хвастун...
Потом Немиров лежал на Клавином диванчике и смотрел на ее милое лицо, и слушал ее голос, читающий стихи, но самих стихов не слышал, а думал о своем — о том, что Клава сегодня какая-то новая и что вся история с Гаршиным, волновавшая его, на самом деле, может, и помогла в чем-то очень важном. Затем он стал представлять себе, что и как он сделает на заводе завтра, каким сердитым придет к нему Каширин, как вытянется лицо у Любимова и что скажет Диденко. Его покоробила мысль, что Диденко, Полозов, Воробьев и другие решат, будто они «перевоспитали», «переломили» своего директора. А впрочем, пусть думают что хотят, все равно они скоро убедятся: Немиров сумеет принять и повернуть их инициативу так, что она станет гораздо значительней, Немиров видит дальше и умеет направить лучше, чем кто бы то ни было другой!
Он вдруг усмехнулся — вот это они и называют «ячеством»? И Клава говорит: «Поза человека, который все может»... Ну, а если я знаю, что у меня есть и организаторский талант, и воля, и умение? Бригадир молодежной бригады, мастер, заместитель начальника, начальник цеха, заместитель директора, директор… Без таланта и умения такой путь в десять лет не пробежишь! И прибедняться я не собираюсь. Да и зачем бы иначе меня стали перебрасывать с Урала на такой крупный завод? Только... на уральском заводе меня любили, и все жалели, когда я уезжал, и никто на меня не обижался, хотя там я тоже был и требователен и властен, а порой и слишком крут. Почему же здесь все сложилось иначе?
Ему очень хотелось признать, что здесь не поняли, не ко двору пришелся. Но, странное дело, — воспоминания, которые он привлекал себе на помощь, оборачивались новой стороной.
Месяцы борьбы с начальником технического отдела Домашевым... Именно тогда и началась слава молодого начальника цеха Немирова, задумавшего перевести цех на поток. Какие схватки он выдержал с этим Домашевым, как он упорно настаивал на своем — и у директора, и на партийных собраниях, и в обкоме партии! Победил... Да, но ведь тогда он боролся совместно с самыми передовыми людьми цеха и завода, совместно с партийной организацией — против человека косного, инертного, трусливого...
Война... Для Немирова война означала — танки. Как можно больше танков и как можно скорее! Напряжение казалось предельным. И как раз в эти дни умер старый директор, и Немиров принял на себя его обязанности, как офицер, ставший на место убитого в бою командира, — танки, танки, побольше танков! Через несколько дней по прямому проводу он услышал голос Сталина: «Сколько сегодня?» Немиров назвал цифру выпуска танков за сутки — прекрасную цифру, стоившую колоссального напряжения. Сталин помолчал и сказал «Мало. Передайте рабочим, что я прошу их увеличить выпуск машин». Немиров ответил: «Увеличим»... Созывать общий митинг было некогда, он ходил из цеха в цех и на минутных летучках рассказывал рабочим и инженерам о просьбе Сталина. И люди, которые еще вчера считали, что предел достигнут, отвечали: «Увеличим!» Тысячи людей стали думать об одном и том же — как, за счет чего увеличить и без того рекордный выпуск танков? Кривая выпуска неуклонно шла вверх. Через несколько месяцев завод был награжден орденом Трудового Красного Знамени, а временно исполняющий обязанности директора Немиров получил орден Ленина и был утвержден директором. На общезаводском митинге Немиров совершенно искренне сказал: «Своей наградой я обязан самоотверженному патриотизму всего нашего коллектива». Как же вышло, что позднее это стало забываться?
А было так. Назначение на крупный ленинградский завод обрадовало его как большое признание его организаторского таланта. Его предшественник, сдавая дела, дружески подсказывал, с какими трудностями тут придется столкнуться. А Немиров слушал пренебрежительно, заранее уверенный, что со всем справится, все наладит, всего добьется. Предшественник казался ему мягкотелым, «добреньким». Желая показать, что на заводе появился настоящий хозяин, Немиров начал с крутых административных мер — объявлял приказом выговоры, снимал, перемещал и понижал в должности работников. Одному из снятых им работников он сказал: «У меня нельзя работать так, как вы привыкли». Тогда об этом заговорили на парткоме, правда деликатно, — нового директора старались поддержать. «У меня!» Немиров и на Урале говорил иногда эти слова... Но там он был свой. И люди прощали своему выдвиженцу многое из того, что в новом коллективе стало настораживать и отталкивать. Там, при всей его хватке и самоуверенности он непрерывно учился на ходу — у всех, у кого только можно было, потому что быстрое выдвижение его самого еще смущало. Польщенный лестным назначением, он приехал сюда с убеждением, что будет учить других. И учил! На первых порах многому научил и всячески поощрял инициативу людей, помогавших ему добиться того, чего он хотел. Но жизнь пошла дальше, чем он намечал, и вдруг оказалось, что он сам уже в чем-то стесняет, сдерживает рост людей.
Сейчас, слушая голос Клавы и не вникая в смысл того, что она читает, он ощутил все это как тревожную и горькую догадку. «Я стал тормозить что-то новое?» Он быстро взглянул на Клаву, ему казалось, что стоит ей увидеть его лицо — поймет. Но Клава только улыбнулась ему и спросила:
— Хорошо, да?
— Очень. Почитай еще. Мне нравится слушать тебя. Он вытянулся на диванчике, повернув голову так, чтобы Клава не видела его лица. К счастью, ей и в голову не придет... И ни Раскатов, ни Диденко, наверно, не понимают, на чем споткнулся директор! Планирование? Пустяки! Не на нем, так на чем-либо другом сказалось бы... Если человек остановился, он начинает мешать тем, кто идет дальше.
Так что же теперь делать? Клава просила: «Не скрывай»... Сказать ей? Нет, нет! Никому ни слова. Пока не исправит. Не уверениями, не покаяниями (бить себя в грудь он не станет, этого никто не дождется!), не заигрыванием с коллективом… Просто — иначе начнет работать. Иначе подходить к людям. Почаще проверять себя....
Он внезапно оторвался от раздумий — Клава перестала читать. Она полулежала в кресле, закинув руки за голову, и о чем-то думала. Странная, не то грустная, не то лукавая, улыбка бродила по ее лицу — то тронет полуоткрытые губы, то мелькнет в глазах...
Как всегда, когда Клава задумывалась неизвестно о чем, Григорию Петровичу стало тревожно. О чем она? Что вызывает эту улыбку? Он мысленно повторил все, что она ему сказала сегодня, и понял гораздо больше, чем раньше, потому что тогда был полон своими мыслями, своими бедами. «Я недовольна, — сказала Клава, — я иногда глупостей хочу натворить потому, что ты со мной обращаешься как с девочкой». Глупостей хочу натворить!.. Ему вспомнилась вечеринка, когда она встретилась с Гаршиным, и ее лицо в тот вечер, и потом — ее слезы и эти ее слова: «Я никогда, никогда не позволю себе...» Что ж, и не позволила? Не позволяет?.. Смирение пушкинской Татьяны — «я другому отдана; я буду век ему верна»... Не хочу этого! Разве мне нужно ее смирение, ее отказ от того, кто ей мил, ради супружеской верности?
Он встал, заглянул Клаве в глаза. Она улыбнулась как-то загадочно, вопросительно.
— Клава! — воскликнул он, опускаясь на пол рядом с ее креслом и прижимаясь лицом к ее коленям. — Клава! Я хочу тебе счастья... и себе… настоящего... И я человек сильный, я хочу правды. Если ты...
Она порывисто обняла его:
— И я хочу настоящего. Взрослого. Полного. С тобой.
Любимов сидел подтянутый, растревоженный непонятным настроением директора. А Немиров чувствовал в себе нерастраченный запас сил и тот нервный подъем, который он про себя называл «полезной злостью».
— Точнее, Георгий Семенович, — перебивал он доклад начальника цеха. — Что значит «на днях»? Какого числа, к какому часу?
Он проверил и раскритиковал всю систему подготовки производства.
— Пора навести порядок. Почему и вы, и Полозов, и начальники участков суетитесь вокруг одного и того же дела? И почему у вас Гаршин — и технолог и толкач на сборке?