Как всегда бывает, и Ане, и ее товарищам по цеху казалось, что именно ближайшие дни — самые ответственные и трудные. Забыв о треволнениях, связанных с выпуском первой турбины, думали о том, что вторая дается труднее — и срок короче, и новые станки еще не прибыли, и ряд начатых работ по механизации не завершен... С третьей будет несравненно легче.
У Ани была своя мечта — к осени перейти сменным инженером на сборку. Но для того чтобы осуществить мечту, надо было самой себе сказать, что с порученным ей делом она справилась честь честью.
Выставка «Учителя и ученики» стала одним из ее любимых детищ.
Все самые «трудные», ленивые и озорные мальчишки были приспособлены Аней к делу — клеили, красили, выпиливали из фанеры щиты, рисовали заголовки, прикрепляли к щитам образцы изделий, бегали с ее записками на склад, к фотографу, машинисткам. Аня по ходу работы проверяла, хороши ли материалы выставки. Вот Кешка, зажав в руке банку с клеем, загляделся на фотографии и зачитался подписями. Что он читает? Ага, увлекся сообщениями о том, кто из учеников перегнал учителей. Вот невозмутимый Ваня Абрамов, присев на корточки, читает сводку о производительности труда карусельщиков, вместо того чтобы заливать краской буквы заголовка. Очень хорошо, — значит, сводка здесь кстати!
И кто выдумал, что эти мальчишки — «трудные»? Самые обычные мальчишки, требующие воспитания, а главное — живого и понятного дела, причем дела с оттенком добровольности — «захотел — и стараюсь». С ними нужно обращаться требовательно, весело и обязательно с уважением — вот и все.
И еще видела Аня — им необходим коллектив, чувство ответственности не перед начальником или мастером, которых можно обмануть, а перед товарищами, которые все видят и все о тебе знают. В бригады их нужно, в хорошие, сплоченные бригады, где каждый отвечает перед всеми!
Об этом она заговорила на комсомольском бюро. Женя Никитин поддержал ее — пусть лучшие бригадиры, такие, как Пакулин, возьмут к себе новичков.
— А первенство отдать другому цеху? — запальчиво спросил Николай. И тут же улыбнулся: — Зачем преувеличивать, ребята? Будто кроме Пакулина нет бригадиров? Создать новые бригады, поддержать их — вот и вся проблема!
— Из пакулинцев надо бригадира выдвинуть, — сказала Валя. — Там народ вырос, почти любого взять можно. Конечно, после того как они завоюют общегородское знамя! — добавила она, заметив протестующее движение Николая.
— Правильно! — сказал Николай. — Тогда сам рекомендую... хотя бы Аркадия!
Валя покраснела и рассердилась, а рассердившись, высказала то, что в другое время не стала бы говорить:
— Хотя бы и Аркадия! Что ж такого? Вы, пакулинцы, какими-то аристократами стали — вас и тронуть нельзя! Автономная республика!
Женя Никитин прервал начавшийся спор и предложил подумать о создании новых молодежных бригад.
— Хорошо, — сердито согласился Николай. — Только, как хочешь, против этих кличек я возражаю! Небось когда прорыв и пакулинцы выручают цех, тогда мы не аристократы! Когда подсчитывают, кто по три пятилетки сработал, — тоже не аристократы!
Через минуту Валя и Николай мирно болтали, но Аня запомнила этот небольшой спор. Она сама еще не до конца понимала, что ей не нравится в этой лучшей молодежной бригаде завода.
Может быть, на нее действовало завистливо-недоброжелательное отношение Кешки и других «неприкаянных» к пакулинцам?
Чтобы проверить себя, она заговорила о них с Кешкой. Кешка поморщился и пробурчал:
— А мне что? Пусть хватают знамена.
— Так ведь они не хватают, Кеша, а зарабатывают по-стахановски.
— Ну и пусть зарабатывают, я не против.
Заставить Кешку высказаться до конца, когда он не хотел, было невозможно. А Кешка явно не хотел. Пошел бы он в бригаду Пакулина? Кто его знает! За последнее время он работал старательно и как будто не озорничал. Мать еще не вернулась из больницы, все домашние дела лежали на Кешке. Иван Иванович осуществлял, как он говорил, «общее руководство» над мальчиками и по-прежнему оттирал Аню:
— У семи нянек дитё без глазу, Анна Михайловна. А у вас и так хлопот полон рот.
Хлопот действительно хватало. В эти же напряженные для цеха дни кончались занятия в сети партийного просвещения, и Аня ходила по очереди то на один кружок, то на другой. Присматривалась к пропагандистам, присматривалась к учащимся.
Разные учились люди — пожилые, много передумавшие на своем веку, и такие, что впервые задумались о жизни, о ее большом историческом движении. Были люди, давно привыкшие читать, вести конспекты, и такие, что впервые брали в руки серьезную книгу, поначалу спотыкались на непонятных словах, на отвлеченных понятиях, и вдруг, начав понимать прочитанное, с изумлением открывали, что трудные и как будто отвлеченные мысли имеют прямое отношение ко всему, что происходит вокруг, к течению их собственной жизни.
Было интересно приглядываться к людям и прослеживать, как новые мысли, входя в сознание, вызывали и новые поступки.
Труднее было разобраться в пропагандистах. Они тоже были очень разные — и по возрасту, и по опыту, и по таланту. У каждого были свои приемы, свои методы, и характер у каждого пропагандиста был свой. Одни любили объяснять, доказывать, приводить примеры, но легко сбивались, если слушатели задавали неожиданные вопросы, и робели перед заглянувшим на занятие работником парткома или райкома, — случалось, так робели, что и занятие шло кувырком. Другие говорили мало, но умели разжечь спор и подвести самих слушателей к правильному решению, а если на занятие приходили посторонние, — проводили его с особым блеском. Одни злоупотребляли цитатами, другие почти не прибегали к ним. У одних беседа шла как бы сама по себе, другие по-школьному вызывали слушателей...
Из цеховых пропагандистов Аня выделяла Ерохина, Полозова и конструктора Уралову.
Ерохин принял свой кружок в середине года от неудачного руководителя, которого Ане пришлось отстранить. Кружок совсем было развалился, посещало занятия не больше шести-семи человек из двадцати. Ерохин обошел всех записавшихся и каждого попросил, как о личном одолжении, прийти на следующее занятие, «потому что, сам понимаешь, иначе у нас ничего не получится!» Вел он занятия немного наивно, но с огромной душевной убежденностью. Если хоть один из слушателей плохо усвоил какую-то мысль, он щедро объяснял и развивал ее, пока не убеждался, что все поняли. Если кто-либо пропускал занятие, Ерохин так расстраивался, что виновнику становилось стыдно — вот ведь до чего обидел хорошего человека!
Совсем иначе вел себя Полозов. Впервые прослушав его занятие, Аня огорчилась — ей показалось, что Полозов слишком сух и требователен. Он вел кружок повышенного типа, изучавший историю партии по первоисточникам. Занимались у него главным образом мастера, рабочие с большим стажем, служащие — люди, непосредственно подчиненные ему по работе. Может быть, думала Аня, он не умеет отстраниться от служебного отношения к этим людям? Слушатели ворчали, что они все-таки не студенты, читать по двести страниц к занятию им некогда.
— Ладно, вы не маленькие. Партийный актив! — говорил Алексей и стыдил каждого, кто плохо подготовился.
Как раз в эти дни Алексей почему-то явно избегал ее, и Ане очень не хотелось идти на его заключительную беседу. Но она преодолела неловкость и пошла. Алексей на секунду смутился, и его смущение ее обрадовало. Сидя в сторонке, она слушала, как Алексей придирчиво проверяет знания своих кружковцев. На прощанье он пожелал им отдохнуть за лето и тут же, посмеиваясь, пообещал с осени быть еще требовательнее, потому что:
— Выросли, поумнели, второй год надо учиться лучше, чем первый!
И торопливо ушел в цех.
Слушатели столпились вокруг Ани, им хотелось знать, как она оценила их знания. Аня спросила полушутя: