— Может, на будущий год вам руководителя подобрее?
Но все одиннадцать человек запротестовали:
— Нет, Полозова!
— Он требует, но зато и объяснить умеет! С нашего брата не требовать — никакого толку не будет!
Слушатели разошлись, а она все сидела, просматривая оставленный Полозовым журнал кружка. Может быть, он вернется за журналом? Неужели ему не хочется обсудить с нею, с культпропом, итоги учебного года и, может быть, хоть глазами сказать ей еще что-нибудь?
Ее оторвала от размышлений Уралова, руководитель самого капризного и любопытного кружка, какой только был в цехе. Это была затея Ефима Кузьмича — собрать цеховых старичков в отдельный кружок текущей политики. Ефим Кузьмич понимал, что его самолюбивые сверстники не пойдут «конфузиться» в один кружок с молодыми. Он и руководителя для них подыскал со стороны — из партийной организации конструкторского бюро. Уралова была молодая, хорошенькая, приветливая, держалась со стариками как выросшая, умненькая дочка, которая не учит, а только помогает разобраться в сложных проблемах международной и внутренней политики.
Из всех стариков только один отказался записаться в кружок — Иван Иванович Гусаков.
— Мне моего знания хватает, — огрызался он на своего старинного друга. — И кто меня там учить будет? Что она может понимать, этакая финтифлюшка?
Впрочем, он был одним из аккуратнейших посетителей занятий, и Уралова давно привыкла к своему ворчливому гостю.
Иван Иванович приходил позже всех, с насмешливой ухмылочкой человека, который все сам понимает, а зашел из любопытства — поглядеть, как молоденькая женщина, курносая и белобрысая, поучает старых чудаков. Усевшись подальше, он утыкался в газету, но слушал очень внимательно. Курносая и белобрысая ему нравилась. Она рассказывала понятно и живо, приносила с собою карту мира и сама, ловко вскочив на табурет, прикрепляла ее к стене. Во время беседы она не забывала указать линейкой каждую страну, о которой шла речь, каждый город.
Слушателей она называла по имени-отчеству, а если ей случалось спутать имя или отчество, — краснела и прикусывала кончик розового языка.
Чтобы поставить ее в тупик, Иван Иванович внимательно читал газеты и выискивал — о чем бы задать вопрос покаверзнее? Однажды ему удалось это, курносая-белобрысая не сумела ответить. Но она не растерялась, а поморгала ресничками и сказала:
— Очень интересный вопрос задал Иван Иванович. Ответить на него сегодня не берусь. Надо подумать и почитать, чтоб не ошибиться. Если вы в следующий раз зайдете к нам, Иван Иванович, я подробно отвечу. Хорошо?
С тех пор он уважал ее. Ему и в голову не приходило, что к списку слушателей давно приписана карандашом его фамилия и что курносая-белобрысая, сделав перекличку, молча ставит последнюю «птичку» против фамилии Гусакова.
Аню Карцеву вызвали на последнее занятие потому, что старики не захотели прекращать занятий. Они привыкли к своей хорошенькой Марье Алексеевне и считали, что нет причин расходиться на лето — не таково сейчас международное положение, да и они, слава те господи, не футболисты!
— Что ж, я очень рада, — сказала Аня. — Если Марья Алексеевна может...
Уралова вздохнула, улыбнулась, и сказала, что она тоже очень рада. Аня понимала, что ей и лестно и немного обременительно решение стариков, — Уралова играла в теннис и готовилась к соревнованиям.
На итоговом совещании пропагандистов Аня особо отметила успех Ураловой: вот что значит интересная форма занятий! Ей хотелось, чтобы каждый пропагандист объединил в себе душевность Ерохина, интересную форму изложения Ураловой с требовательностью Полозова. Как ни трудно было говорить об Алексее, Аня все же сказала о том, что пропагандист Полозов бывает слишком сух и придирчив, мало заботится о том, чтобы заинтересовать, увлечь слушателей.
— Разве? — воскликнул он, искренне огорчившись — Учту.
Он не обиделся. Аня видела, что он и слушает с интересом и любуется ею. Да, он любовался ею, радовался каждой ее интересной мысли, а когда она запнулась, потеряв нить рассуждения, на его лице отразилось ее собственное замешательство.
Началось обсуждение доклада. Аня слушала выступавших и в то же время думала: «Какая-то чепуха у нас произошла, и я не допущу ее. Я просто возьму и спрошу, в чем дело. Ведь близкий он, близкий и нужный... Зачем же вся эта путаница?»
Полозов уже направился к двери, когда она окликнула его:
— Алексей Алексеич, останьтесь, если можете, мне нужно поговорить с вами.
Он обернулся с такой стремительной готовностью, как будто в комнате никого не было.
— Я пробегу по цеху и вернусь, — сказал он, заметив, что они не одни.
Но в цех он не пошел, а вышел во двор и решил прогуляться по центральной аллее, чтобы не прийти назад слишком скоро.
По обеим сторонам аллеи сквозь листву мерцали закопченные окна цехов, каждый цех грохотал, лязгал и стучал на свой лад. А на аллее было пусто и почти темно. Накрапывал теплый дождик, время от времени по лицу ударяли крупные капли, срывавшиеся с листьев.
Зачем она позвала? О чем заговорит? Как? Она сегодня так старательно критиковала меня, а ей и невдомек, что стоит ей появиться в комнате, как я становлюсь сам не свой и весь напрягаюсь, чтоб не сбиться с мысли и не выдать себя... А ей ничего не стоит говорить со мной и при мне о партучебе, о косых стыках и о чем угодно. И она ни разу не позвала с собою, ни разу не подошла первая. Взглянешь — чуть улыбнется, пожмешь руку — рука ответит, и только. Я без нее не могу. А она даже зайти не захотела, только сказала: «А вдруг когда-нибудь и зайду». Значит, еще не уверена ни в чем? Или считает нужным кокетничать, как и все прочие? Думает, что со мною можно как с Гаршиным? Тем хуже!
Когда он вошел в ее опустевший кабинет и сел, не глядя на нее, испуганный тем, что сейчас все будет сказано, Аня тихо воскликнула:
— Вы весь мокрый, Алеша!
Он объяснил:
— Дождь идет.
Посмотрел на нее и вдруг понял, что все, чем он мучился, — выдумки, бредни, они нужны друг другу, и оба не могут врозь.
Она шепотом спросила:
— Алеша... Почему?
Он не знал, как объяснить ей. Должно быть, он чудак и выдумщик, и чего-то не умеет, в таких случая люди как-то делают «предложение», что ли... Но ведь она же сама должна понимать!
— Вы сказали: когда-нибудь, — пригнув голову, быстро проговорил он. — Значит, вы еще не уверены. Я не привык навязываться.
Она замерла, удивленно приоткрыв рот. И вдруг засмеялась. Она смеялась, глядя на него сияющими глазами, а он сердился — с каждым мгновением все больше сердился на нее за этот смех.
— Может быть, это и смешно, — сказал он. — Но я такой, и другим не буду. Тащить вас замуж насильно я не могу. Вы про меня знаете все. А играть с собою я не...
— Алеша! — вскричала она. — Да разве я... Смех еще дрожал в ее лице.
— Я не знаю, что вы, — мрачно сказал он. — Но я вас предупреждал, что кокетничать со мною не надо. А повторять, уговаривать, просить я не умею. Может быть, женщинам это и нравится, но я не умею.
— А я и не хочу, чтобы вы умели, — сказала Аня. Он сделал движение к ней, потому что больше всего ему хотелось сейчас обнять ее и в поцелуе почувствовать, что он нужен ей таким, какой он есть. Но в эту минуту дверь распахнулась от пинка ногой — Кешка и Ваня Абрамов, пыхтя втащили в комнату громадный фанерный щит.
— Здравствуйте, Алексей Алексеевич, — они вежливо поклонились заместителю начальника цеха.
— Здравствуйте, — со вздохом ответил Полозов. Аня тоже вздохнула и принялась командовать, куда поставить и как закрепить щит. Алексей с досадой подумал, что она могла бы попросту отправить их вон, совсем не обязательно устанавливать щит сегодня.
— Так я пойду, — буркнул он, не трогаясь с места.
Она подошла к нему и тихо сказала под адский стук молотков, вгонявших гвозди в неподатливую стену:
— Нам надо выкроить вечер, Алеша, и поговорить. Не спеша, без помех. Я не могу встречаться с вами только в цехе.
— И я, — жалобно сказал Алексей.