— Алеша, я хочу сказать вам...
Она повернула назад, в пустынный переулок, и быстро, скупо сказала то, что важно было сказать — не пытаясь ни приукрасить себя, ни оправдать то, что сама не оправдывала.
Алексей молчал, напряженно стиснув губы.
Ей стало страшно, что он не сможет забыть.
— Алеша...
— Не надо, — остановил он ее. — Не надо, Аня. Они снова повернули к ее дому.
— Я вам верю, как самому себе, Аня, — сказал он у ее подъезда. — Вы знаете, единственное, что меня задело...
Она знала — та встреча под Кенигсбергом.
— Так вот, я все понимаю. Я понимаю вас, какая вы тогда были... Мне очень жаль, что я не встретил вас гораздо раньше.
Он взял ее руки, соединил их вместе, подержал их, слегка покачивая, будто баюкая.
— Я вас люблю, — быстро сказал он, отпустил ее руки и почти побежал прочь.
4
Субботний вечер, обычно такой приятный, был испорчен. Пропала Галочка.
Час назад Воробьев пошел в баню. Галочка увязалась провожать его и взяла с собою Рацию, — собака придавала ей весу в глазах окрестных мальчишек. Они дошли до бани рядком, мирно беседуя. Эта круглолицая смешливая девчушка все больше нравилась Воробьеву, на вопросы товарищей: «Дочка?» —он все охотнее отвечал: «Дочка!» Она ни разу еще не назвала его папой, но Воробьев слышал, как она однажды угрожала своему врагу Митьке черномазому: «Вот скажу папе, он тебя отвалтузит!» Между Воробьевым и Галочкой установился деловой, товарищеский тон, который нравился обоим.
Дойдя до бани, Воробьев сказал:
— А теперь шагом марш — прямо к дому!
— Хорошо, — кротко ответила Галочка.
Когда Воробьев в самом отличном настроении вернулся домой, в доме уже началась паника — Галочка не приходила, и нигде поблизости ее не обнаружили.
— Ничего не могло случиться, — сказал Воробьев, — ведь с ней Рация.
Но это никого не успокоило.
Галочка явилась час спустя, и Воробьев слышал из своей комнаты, как ахнула Груня:
— В каком виде! А руки-то, руки — как у кочегара! И вся мокрая! Где ты болталась, дрянная девчонка?
Рация шумно отряхивалась — тоже, наверное, вся мокрая.
— Я купала Рацию в пруду, — тоненьким голоском ответила Галочка. — И совсем не мокрая, это она меня немножко забрызгала.
Груня и Ефим Кузьмич принялись бранить ее за самовольную отлучку и за то, что пошла на пруд, куда ей одной, без взрослых, раз навсегда запрещено ходить.
— А мне дядя Яша разрешил, — сказала Галочка. Упреки оборвались.
В установившейся тишине Воробьев услышал, как Галочка уверенными шажками победительницы прошла в столовую. Он вскочил и рывком открыл дверь:
— Когда я тебе разрешил идти на пруд?
Галочка густо покраснела и опустила глаза. Должно быть, она рассчитывала, что он еще не вернулся из бани. Она стояла посреди комнаты с видом благовоспитанной девочки, засунув грязные руки под передник.
— Еще лучше! Врать начала! — сказал Ефим Кузьмич.
Груня так и застыла в передней с Галочкиным мокрым пальто в руках.
— Когда я тебе разрешил идти на пруд? — строго повторил Воробьев.
Галочка вскинула на него умоляющий взгляд и пролепетала:
— Ну ты же мне сказал — беги. И вчера говорили, что Рацию надо купать... что она чешется.
— Ты у меня спрашивала разрешения идти на пруд? — отвергая ее немую мольбу о поддержке, еще жестче спросил Воробьев.
Галочка исподлобья оглядела разгневанные лица взрослых, распустила губы и заревела.
Груня знаком показала, чтобы все ушли, — она сама объяснится с дочкой. Но Воробьев решительно отстранил ее.
— Не реви! — прикрикнул он на девочку. — Немедленно умойся и становись в угол. Любое озорство прощу, а вранья прощать не буду. Живо, живо!
Он никогда еще не кричал на нее.
Галочка испуганно смолкла, вытерла слезы грязным кулачком и побрела в кухню умываться. Ефим Кузьмич пошел за нею и, помогая ей отмыть грязь, продолжал отчитывать ее. Галочка все всхлипывала и тоненьким голоском оправдывалась, что собаку давно не купали и ночью она так чесалась, что мешала маме спать, и все говорили, что надо выкупать, вот я и пошла, хотя мне совсем и неинтересно...
— Галя, поди сюда! — позвал Воробьев.
Она вошла, раскрасневшаяся от мытья, с упрямым и обиженным видом.
— Иди в спальню, становись в угол и стой, пока я не разрешу выйти!
Она не пошла. Она заревела и попробовала упираться, когда Воробьев силой повел ее в угол. Затем она притихла, посапывая носом.
Все были расстроены.
Воробьев сел за стол и развернул газету, но читать не мог. Кто виноват? Один я, и больше никто. Как-то раз Груня поручила Галочке убрать свой столик. Галочка баловалась и разбила флакон духов. Духи были мамины любимые, только что купленные. Галочка очень испугалась. Услыхав из кухни звон, Груня спросила, что случилось.
— Ой, Грунечка, я разбил твою «Белую сирень», — сказал Воробьев.
— Ты?!
Она вошла, широко улыбаясь:
— Да разве мне чего-нибудь жалко? Милый ты мой!..
Другой раз он взял на себя вину, когда Галочка, играя с собакой, опрокинула молоко. Ему были приятны ее благодарный взгляд и ее ужимки лукавой сообщницы. Она умела через дядю Яшу выпросить себе какую-нибудь поблажку, уговорить повести ее в кино на фильм, который мама считала неподходящим. Она постепенно привыкла выдвигать его как прикрытие во всех случаях, когда это было ей выгодно: «Дядя Яша сказал… Я спрошу дядю Яшу...» Кто знает, впервые ли она солгала сегодня? А Груня радовалась — все уладилось, Галочка полюбила Яшу, в доме счастье и мир. И сам Воробьев радовался вместе с нею, и Ефим Кузьмич...
— Прости меня, дядя Яша, я больше не буду, — скороговоркой произнесла Галочка за его спиной.
— Надеюсь, что не будешь. Помолчав, она спросила:
— Теперь можно выйти?
— Нет, нельзя. Когда можно будет, я скажу.
Галочка нетерпеливо вздохнула и стала переминаться с ноги на ногу, как будто ей уже невмочь стоять. Интересно, что она сейчас думает? Проклинает наказавшего ее чужого дядю?
На цыпочках вошла Груня, остановилась рядом с ним, ласковой рукой пригладила его волосы:
— Читаешь?
— Нет, Груня. Занимаюсь самокритикой.
У Груни страдальчески скривились губы. Он понимал, что Груне и стыдно за дочку, и жаль ее, и страшно, что наказание восстановит Галочку против него, что домашнее благополучие нарушится. Но какое же это благополучие, если начали портить ребенка!
— Пойдем, Грунечка, походим.
— После бани — ничего? — И шепотом: — Ей пора спать...
Он повернулся к девочке:
— Галя! Сегодня я тебя прощаю. Но если еще раз узнаю, что ты врешь, пеняй на себя. Можешь идти ужинать и спать.
Галочка с облегчением выскользнула из комнаты. Когда Груня и Воробьев выходили, Галочка уже болтала с дедом как ни в чем не бывало.
— Груня, мы ее балуем. И потакаем ей. Я больше всех.
— Ты только не огорчайся, Яшенька.
— Я не о себе думаю, — о ней. Мы ее портим.
— Яшенька, родной мой, не преувеличивай. Мы же в детстве тоже и озорничали и привирали... а ведь неплохие выросли!
Они ходили взад и вперед по пустырю, вдоль забора, отгородившего строительную площадку, где должен был вырасти новый дом, и Груня, чтобы развлечь его, припоминала всякие свои шалости и провинности. Воробьев пытался представить себе Груню маленькой — смешливой девчонкой, которая любила драться с мальчишками, но вместо Груни получалась Галочка, и эту Галочку нельзя было не простить.
Как раз тогда, когда он совсем успокоился, появилась Ася Воловик.
— Ой, как хорошо, что вы здесь, я очень тороплюсь, — сказала Ася и оглянулась, как будто боялась, что ее догонят и помешают ей сказать то, ради чего она прибежала. — Саша не должен знать, что я у вас была. Он очень рассердится.