Ей было мучительно стыдно перед Алексеем, не за Гаршина — за себя.
— Товарищ Гаршин должен решить этот вопрос сам, — резко сказал Алексей. — Никакой кляузы заводить с ним мы не будем. Я по крайней мере... Какая-то доля его участия есть. Если он считает ее достаточной, — что ж, дело его.
Когда Любимов узнал о случившемся, он густо покраснел, даже уши и шея залились краской. Ему было неловко за своего приятеля и неприятно, что получилась такая некрасивая история и ему волей-неволей придется в ней разбираться.
— Странно, странно... — пробормотал он. — Надо все же проверить... Если действительно только индикатор... Я поговорю...
— Не надо, Георгий Семенович. Я поговорю сам.
Гаршин пришел, как ни в чем не бывало и очень удивился, когда Воробьев заговорил с ним об этой его подписи. А потом рассердился:
— Шумим, шумим — содружество, комплексные бригады, взаимная помощь инженеров и стахановцев! А все оборачивается корыстной стороной! Что, премия мне нужна? Да ну ее совсем! Я за деньгами не гонюсь, я помочь хотел, меня Карцева первого в бригаду звала, раньше Шикина и Воловика! Если б я захотел...
— Виктор Павлович, но вы же не захотели. Вы же не работали в бригаде. Даже, помнится, возражали, когда познакомились с первым проектом, что дело это дорогое и долгое...
— А конечно! — подхватил Гаршин. — Я начальник сборки, меня сроки подпирают, у меня эти диафрагмы вот здесь сидят, — он показал на горло, — я не могу ждать год! А они ведь все равно возились именно с этим проектом — станок заказывать, нечто вроде карусели, только попроще, но все равно — волынка! А когда на самом совещании зашла речь о временном использовании карусельного станка... кто это предложил, я не помню...
— Карцева.
— Да? Возможно. Ну, понятно, тут я увлекся, включился, начал помогать, советовать, разрабатывать. Если хотите знать, — вдруг со злостью сказал он, — то без меня они бы и по сию пору сидели да пыхтели! Я додумал, рассчитал, оформил, придал законченность... Я пошел в технический отдел, пошел к Алексееву... Нажимаю, требую, тороплю... Кому-то стало завидно? Пожалуйста, могу отойти! Скажите пожалуйста, при мне не возражали, а потом жалко стало!
Воробьев приглядывался к Гаршину и раздумывал — что тут правда, а что притворство? За деньгами, возможно, Гаршин и не гонится, во всяком случае не в деньгах тут дело. А в чем же? В том, что комплексные бригады вошли в моду и Гаршину не хочется отстать от других? Отстать не хочется, но и работать не хочется, длительные усилия не в его характере. Ищет легкого успеха. То, что называется «снимать пенки». А тут как раз представился случай наскоком включиться в бригаду под самый конец, когда главное придумано и можно пошуметь, протолкнуть, а заодно и разделить с другими честь.
— Я только что говорил с Воловиком, — вдруг сказал Гаршин, забыв о том, что в начале разговора как будто ничего и не знал о недовольстве членов бригады. — Воловик — а он, кстати, реально больше всех придумал, он действительно талантливый изобретатель! — так вот Воловик даже удивляется, что поднялись такие разговоры! Он совсем не разделяет тех мелких чувств, которые тут проявились! И лучшее доказательство — он мне предлагает работать над новой проблемой по механизации на сборке!
Как всегда, когда приходилось разбираться в сложных взаимоотношениях людей, каждый поворачивал дело по-своему, так что нелегко было добраться до истины. Еще полчаса тому назад Воробьеву все казалось ясным. Теперь все запуталось и представало в ином свете. Неужели правда, что Воловик находит поступок Гаршина естественным, оправданным? Вот ведь Карцевой, видимо, было стыдно за Гаршина... А Полозов говорит: «Пусть решает сам. Какая-то доля есть». Вот еще история!
— Скажите мне, Виктор Павлович... вот так, совершенно конкретно: что именно предложили вы? в чем ваша доля участия?
— Это что — экспертиза? — не отвечая, иронически спросил Гаршин. — Может, еще создать экспертную комиссию для уточнения доли участия всех членов бригады?
Воробьев не дал сбить себя с толку:
— Нет, Виктор Павлович. Комиссии не будет. Если вы найдете нужным, вы сами снимете свою подпись так же, как сами ее поставили. Взвесив, есть ли у вас достаточные основания.
— А конечно, есть основания! — выкрикнул Гаршин, багровея. — Если откинуть дешевое честолюбие и корысть, если думать не о премии, а о самом деле...
— Вы — их! — обвиняете в дешевом честолюбии и корысти?
Гаршин на минуту смешался.
Воробьев вздохнул и с горечью подумал, что вот и тут — внешне как будто все было в порядке. Считался энергичным работником, выговоров не имел, а благодарности, случалось, получал. А что у него внутри? Живет себе человек, ходит на партийные собрания, платит взносы, что-то там делает, когда поручишь. В острые споры ввязываться не любит, но в общем человек как человек, даже симпатичный. Многие его любят — с ним весело. А какая ему цена— как оценишь? Вот и сейчас он оправдывается, даже возмущается и обвиняет других... а по совести, ведь это черт знает что, вот эта его подпись «для крепости»!
Воробьев поднял голову и спросил, в упор глядя на Гаршина:
— Основания, говорите, есть... Ну, а совесть у вас есть?
Он тотчас отвел глаза, потому что неловко было смотреть на Гаршина, на его тщетные попытки сохранить обычное выражение веселой самоуверенности.
— Подумайте, Виктор Павлович, как коммунист, и сделайте, что совесть подскажет.
Стул тяжело скрипнул.
Не поднимая глаз, Воробьев слышал, как Гаршин медленно прошел по комнате и прикрыл за собою дверь.
5
Круг забот Саши Воловика в каждым днем расширялся.
После доклада в Доме технической пропаганды у него появились новые знакомые — изобретатели с других ваводов. Один из них, двадцатилетний Леня Пенкин, поразил Воловика яркой талантливостью. Технические выдумки возникали в его голове одна за другой. Но при этом Леня совершенно не умел сосредоточиться на чем-то главном, усидчиво поработать, довести дело до конца.
— Фантазия у тебя богатая, Леня, но толку от нее мало, — сказал ему Воловик. — Так можно и пустоцветом остаться!
Должно быть, Леня и сам чувствовал свой недостаток. Он крепко привязался к Воловику и благодарно принимал его советы, но для этого Воловику приходилось вникать в совсем новые технические вопросы, и каждый раз он остро ощущал, как не хватает ему знаний.
В цехе усиливалась горячка, особенно на сборке. К первому июля турбина должна была пройти испытания. А тут еще стало известно, что из Краснознаменки едет делегация с ответным визитом дружбы, и Воловику было поручено встречать краснознаменцев и оказывать им дружеское гостеприимство.
И, как нарочно, в эти же дни Воловику пришлось писать статью для газеты. Редактор предложил ему помощь литературного сотрудника, но Воловик из гордости отказался — вот еще, он и сам грамотный. Как умеет, так и скажет. Впечатления от поездки в Краснознаменку были свежи, а уж о своем родном заводе можно написать хоть десять статей!
Все было ясно и легко укладывалось в план статьи, продуманной Воловиком во время работы. Но когда он дома сел писать, все пошло прахом. Ясные мысли спутывались, как только он пробовал записать их. Слова не подчинялись, а тянули куда-то вбок. Перечитывая написанное, он видел, что живые и яркие впечатления в его изложении становятся тусклыми. Кроме того, он то и дело спотыкался на правописании.
— Ася! — кричал он. — Как пишется Алюминьстрой, алюминий — одно «л» или два?
— Кажется, одно, — отвечала Ася из кухни, а через минуту кричала: — Ой нет, кажется, два!
Он исписал целую тетрадку. Прочитал Асе, Ася нашла, что написано очень хорошо.
Редактор тоже нашел, что хорошо, а затем взял красный карандаш и начал прогуливаться им по страничкам тетради. Перечеркнул второе «л» в Алюминьстрое, прибавил одно «н» в слове «напряженный», в «электрификации» поставил букву «и» вместо «о», вычеркнул несколько «которых» и «потому что», расставил вдвое больше точек, чем было, выделил запятыми вводные предложения, приписал красивую концовку...