Он не понимал людей, окружавших его. Они радовались тому, что его пугало, добивались того, что он пытался отстранить как «самоубийство». Они настояли на своем — новые сроки стали законом, и теперь любая задержка с выпуском турбины означала не только нарушение социалистического обязательства рабочих, но и срыв цехового и общезаводского плана, то есть неприятность для цеха и провал для него, для руководителя! Раздумывая на досуге, он признавал, что такое опасное решение целесообразно с государственной, да и просто с деловой точки зрения, но в глубине души не верил, что новые сроки реальны, и томительно боялся, боялся, боялся...
Сидя взаперти в своем кабинете, он прислушивался к разговорам секретарши с посетителями, и каждый громкий голос пугал его как возможный вестник непредвиденной беды. «Нервы, нервы!» — тут же успокаивал он себя, убедившись, что никаких дурных вестей нет.
Зазвонил телефон.
— Георгий Семенович, к нам приехали дорогие гости! — весело сообщил Диденко. — Делегация краснознаменских строек! Они уже побывали на генераторном, говорят — дела там весьма хороши. А что у вас? Идете в графике?
Любимов придвинул к себе график.
— В графике. Сейчас начнется посадка уплотнительной втулки и муфты, затем проточка всего ротора и балансировка. Довольно эффектное зрелище для гостей, — сказал он, заставляя себя приветливо улыбнуться, хотя гости и не могли видеть его улыбки.
— Чудесно! — воскликнул Диденко. — Товарищи пробудут до первого, чтобы присутствовать на испытании турбины. Сейчас они пойдут по заводу и, конечно, больше всего хотят осмотреть турбинный цех.
— Милости просим, — сказал Любимов.
Он еще не отнял руки от телефона, когда дверь распахнулась и без спроса вошла Карцева. Подойдя вплотную к Любимову, она еле слышно проговорила:
— Беда... На уплотнительной втулке... волосовины.
Ефим Кузьмич уже вызвал кран, чтобы отправить втулку на сборку ротора, когда лаборантка заводской лаборатории, снимавшая серную пробу, выпрямилась с листком в руке и вполголоса позвала:
— Ефим Кузьмич!
На листке проступили рыжеватые отпечатки змеевидных, рясходящихся линий.
— Волосовины, — шепотом сказала лаборантка. Ефим Кузьмич вынул лупу и склонился над втулкой.
На ее внутренней поверхности темнели тонкие трещинки. Должно быть, в термической обработке втулку слишком быстро нагревали или слишком быстро охлаждали, сталь перенапряглась и треснула... и теперь это стальное толстое кольцо, такое мощное и крепкое на вид, стало ненадежным: не выдержать ему страшного напряжения предстоящей многолетней работы!
Прибежал Воробьев. Несколько минут он не мог оторвать взгляда от змеящихся трещинок, потом твердо сказал те слова, которые было так трудно произнести:
— Брак. Неисправимый.
Вокруг них сразу столпились люди. Лупа переходила из рук в руки. Никто ничего не добавил к словам Воробьева. Все было ясно. Брак. Надо заказывать новую втулку. Ротор будет ждать ее. А турбина будет ждать ротора. Все напряжение этих дней уже не нужно. Тридцатого числа испытания не будет. Стахановский план июня сорван...
Появился Полозов, коротко сказал:
— Дайте-ка лупу!
Он мог бы и не смотреть. Как только ему доложили, что на втулке обнаружены волосовины, мысль его заработала в новом направлении: чем исправить беду побыстрее. И склонился он над этими роковыми трещинками только для того, чтобы выгадать время, пока в его голове сложится решение. Затем он выпрямился и обратился к Воробьеву и Ефиму Кузьмичу:
— Втулка для третьей поступила? Пойдемте поглядим, что там можно сделать.
И они пошли — все трое внешне спокойные — на склад заготовок. Их деловитость разрядила напряжение. Кто-то выругался, кто-то добавил, — каждому хотелось облегчить душу. Примчался со стенда Гаршин, откуда-то вынырнула Карцева.
— Что вы трясетесь? Позовите Любимова! — крикнул ей Гаршин, и она послушно побежала за начальником, даже не заметив его грубости.
Перед Любимовым все молча расступились. Был он бледен и шагал как обреченный. Наклонился и долго всматривался в тусклую поверхность металла, в тончайшую паутинку трещинок.
— Все, — отворачиваясь, произнес он и медленно пошел обратно.
Гаршин догнал его:
— Георгий Семенович...
Любимов страдальчески сморщился и сказал, махнув рукой:
— А тут еще краснознаменцы... Черт их принес! Вы вот что... позвоните Диденко, а то ведь они сейчас придут... Проточку и балансировку ротора обещал им... Отмените.
Любимов говорил как больной. Одна неотвязная мысль преследовала его с той минуты, когда он услышал тяжелую весть. «Я это предвидел, этого боялся, а все равно — срыв плана на мне, отвечать — мне...»
Гаршин вдруг дернул Любимова за рукав, засмеялся и воскликнул:
— Ничего не надо отменять!
Пригнувшись к самому уху Любимова, он начал быстро и горячо объяснять ему, что и как можно сделать. Рабочие с любопытством наблюдали, как постепенно прояснялось лицо начальника цеха. Наконец Любимов одобрительно кивнул и быстро прошел через цех в свой кабинет, а Гаршин, подмигивая самому себе, направился в тот угол, где, ожидая отправки, стоял на стойках готовый ротор первой, уже испытанной турбины.
— Вот оно что, — пробормотал кто-то из сборщиков.
— С Гаршиным не пропадешь, — откликнулся второй.
— А что ж? Как говорится — хоть стыдно, да сытно.
Еще кто-то вслух подумал:
— Тридцатого не испытать — сорвется весь план...
Молодой сборщик растерянно спросил:
— Это что же теперь делать будут?
Ему не ответили. Хмуро и молчаливо, не сговариваясь, все пошли по своим местам.
А вокруг ротора первой турбины началась лихорадочная суета. Не глядя друг другу в глаза, рабочие высвобождали его из креплений. Стропальщики молча опутывали ротор стальными тросами. Гаршин поторапливал, изредка косясь в ту сторону, откуда вот-вот могли появиться посторонние люди.
Валя вела кран к указанному ей месту, с удивлением стараясь понять, что там происходит.
Возбужденная, с красными пятнами на щеках, стояла в центральном пролете Аня Карцева. Она тоже косилась на ворота и замирала каждый раз, когда калитка открывалась: не краснознаменцы ли? Она поняла, что решили сделать Любимов и Гаршин, и как-то не задумывалась, хорошо это или плохо. Она думала только о том, что план — стахановский план, которого они все так добивались! — под угрозой, что будет ужасно, если делегатов Краснознаменска придется встретить такой горькой новостью... что, наверно, потом как-нибудь быстро наверстают...
Когда кран поднял и медленно понес через цех многотонную махину ротора, поблескивающую отполированными поверхностями вала и массивных колес, Аня мысленно торопила крановщицу: «Ну скорее, Валечка, милая, скорее!» — и дрожала от нетерпения, потому что кран полз медленно и настороженно, с тяжким скрежетом.
Втулка, предназначенная для третьей турбины, была на термической обработке, и Полозов убежал в термический цех выяснять, когда ее подадут, а заодно отругаться по поводу брака.
Ефим Кузьмич и Воробьев подсчитывали:
— Обработка токарная — двадцать часов, разметка и долбежка пазов — четыре часа, посадка — полтора-два часа, потом насадка муфты... проточка всего ротора...
— Как ни крути, а с момента, когда втулку подадут, — не меньше тридцати — сорока часов.
Тень от проплывающей над пролетом махины на минуту легла на их и без того сумрачные лица. Оба подняли головы и проводили взглядом медленно удаляющийся ротор.
— Да, так вот... — первым заговорил Ефим Кузьмич. — Если втулку подадут, ставлю лучших токарей в смены — Назарова, Пакулина...
Воробьев отвел глаза от ротора, плавно покачивавшегося на гигантском крюке, и неуверенно спросил: