— Может, и мне стать в ночь? А? После Назарова? Я попробую скоростным...
Ему очень хотелось сейчас же, немедленно стать к станку и целиком уйти в привычную, простую, до конца ясную работу. Лишь бы не идти туда, к балансировочному станку, где он будет вынужден или вмешаться, или своим молчаливым присутствием одобрить махинацию, придуманную Гаршиным. Он не имеет права отменить распоряжение начальника цеха, но и промолчать тоже не имеет права. И он с тоской представлял себе последствия своего вмешательства. Не ссору с Гаршиным и Любимовым — черт с ними! — не сложное обсуждение их поступка на партбюро, а может быть, и на парткоме... нет, он представлял себе, как весь завод облетит досадная новость: турбинный не сдаст к первому числу турбину, турбинный в хвосте всех цехов, из-за турбинного сорван стахановский план... Он представлял себе, как вот-вот появятся делегаты Краснознаменска, посланцы строителей, которым турбинщики дали торжественное социалистическое обязательство! — и надо будет сказать им: простите, подводим... Кто бы ни был виноват, а в итоге — спрос с турбинщиков!.. И, наконец, он представлял себе унылое настроение товарищей по цеху, когда на доске соревнования они увидят свой турбинный — на последнем месте, на черепахе.
— Закури, Яков, — строго предложил Ефим Кузьмич, подавляя такие же мысли, и вдруг сказал:
— Гляди, с чем-то Коля бежит.
У Николая Пакулина было оживленное, счастливое лицо, оно бросалось в глаза среди общего уныния.
— Ефим Кузьмич! Яков Андреич! — еще издали закричал Николай. — Ведь у нас на обработке другая втулка есть! Для обоймы уплотнения!.. Тоже с третьей турбины!.. Вчера с термического поступила...
Передохнув, он сказал уже спокойнее:
— Мы поглядели по чертежам, высчитали. Если переточить — будет втулка для ротора. Все сходится. И работы там часов на восемнадцать — двадцать! И, главное, сразу приступать можно!..
— А ведь и в самом деле... ох, Коля, умная головушка!
И Ефим Кузьмич с Воробьевым начали подсчитывать, сколько часов тут потребуется, с азартом сжимая и без того короткие сроки обработки и этим как бы оправдывая то, что они стоят здесь, стоят и не обращают внимания на происходящее в нескольких десятках шагов от них.
Тяжелый крюк бережно пронес восемнадцатитонный ротор через цех и осторожно потащил его к станку, на котором происходит балансировка. Гаршин знаками указывал крановщице — влево, еще влево, стоп! Он был весел и очень доволен — до чего ловко придумал! Пока там будут возиться с новой втулкой, мы этот ротор эффектно отбалансируем на глазах гостей и прямехонько— на сборку! Даже если б не было этих волосовин, все равно канителиться пришлось бы еще долго, одна проточка ротора — часов десять, раньше утра к балансировке не приступили бы! А тут и балансировка — только для виду, для гостей, и экономия во времени — не меньше суток! Испытание можно начать и двадцать девятого… Ого! Досрочно, сверх стахановского плана! Еще, чего доброго, премии заработаем! А потом, после первого числа, без шуму, без гостей закончим и тот ротор, и все будет в ажуре!
Посмеиваясь, Гаршин уже двинул пальцем, чтобы начать установку ротора на станок, когда прямо перед ним возник человек с таким разъяренным лицом, что Гаршин не сразу признал в нем Алексея Полозова.
— Прекратить! Нельзя это делать! Стыд! — закричал Полозов необычно высоким голосом и яростно замахал крановщице.
Валя послушалась.
Опускавшийся ротор вздрогнул, остановился и начал медленно покачиваться в воздухе, как бы удивляясь тому, что происходит внизу.
С минуту Полозов и Гаршин стояли одни. Затем они оказались в кругу зрителей, и с каждой минутой круг становился плотнее. Еще недавно никто как будто не видел и не интересовался, что там такое делают с ротором уже испытанной турбины. А сейчас все, кто только мог оторваться от работы, бежали сюда и пробивались поближе.
— Ну, в чем дело? — подавляя злость, небрежно спросил Гаршин. — Из-за чего столько пылкости?
— Этого делать нельзя! — повторил Полозов и оглянулся. Ему хотелось увидеть на лицах окружающих одобрение и сочувствие, но увидел он, как ему показалось, только любопытство.
— Жульничества я не допущу! — бледнея, сказал он и с надеждой повернулся к начальнику цеха, властно раздвигавшему толпу.
— Что за сборище? — прикрикнул Любимов. — Гудка, кажется, не было. Давайте, давайте по местам!
Как всегда сдержанно-спокойный, но с брезгливо-недовольным выражением на посеревшем лице, Любимов обратился к одному Гаршину, как бы не замечая своего заместителя:
— Почему прекращена работа?
— Работу остановил я, — четко сказал Полозов. Гаршин молчал, и Любимову пришлось заметить Полозова. Он процедил сквозь зубы:
— Пока начальник здесь я, и мои приказания…
— Я прошу вас повторить приказание, — сказал Полозов. — Я не слышал его, Георгий Семенович.
Эти слова вызвали в толпе упорно не расходившихся рабочих смешки и шепот. Повторить при рабочих приказание подменить ротор было неловко, и Любимов, утратив власть над собой, закричал визгливо и грубо:
— Прекратите беззаконие вы! Вы! Довольно я терпел! Всякий мальчишка будет меня учить!
И, обернувшись к рабочим:
— Разойдись! Работать! Распустились!
Как только он закричал, он сам понял, что становится смешон. Его ужаснули визгливые звуки собственного голоса. Сердце будто провалилось куда-то, и на мгновение Любимову стало так плохо, что он с надеждой подумал: «Вот и все... и хорошо... и ничего больше не надо...» Но тут же снова почувствовал нормальное биение сердца, устоял на ногах и понял, что припадка не будет.
Усмехаясь и переглядываясь, рабочие стали неохотно расходиться. Но даже наиболее послушные немедленно повернули назад, к группе начальников, когда раздался прерывающийся голос Анны Карцевой:
— Краснознаменцы пришли!
У входной калитки стояла группа делегатов. Охранница проверяла их пропуска, а Саша Воловик что-то объяснял им, указывая рукой на махину ротора, повисшую в вышине, — должно быть, зрелище было для гостей внушительное.
— Ну, что теперь препираться! — миролюбиво сказал Гаршин и тронул Полозова за плечо. — Брось, Алеша! Сейчас покажем балансировку, потом все прочее. Сдадим турбину с этим — и с плеч долой! А тем временем тот ротор вытянем. Я сам из цеха не уйду, пока не вытянем... А?
И всем поверилось, что так можно и нужно сделать, что именно так проще всего решить — теперь, когда делегация уже тут, когда до конца месяца осталось всего пять суток и всякое другое решение вызовет провал плана...
Смятение отразилось на лице Полозова. Он тоже смотрел на группу делегатов, которые шагали вместе с Воловиком прямо сюда.
Аня Карцева кинулась к Полозову, схватила его за руку и с мольбою прошептала:
— Алеша... вы же видите сами... ну, прошу вас... Она бессознательно вложила в этот шепот всю свою нежность. И он понял это. Он мучительно сморщился, выдернул руку и крикнул:
— Совести у вас нет! Кого обманывать? Самих себя?!
Делегаты были все ближе. Рабочие переводили взгляды с Полозова на Любимова, потом на приближавшихся краснознаменцев и снова — на Любимова: в конце концов, он же начальник, ему решать!
— Ах, так?! — багровея, вскричал Любимов. — Хорошо же! Командуйте сами, и пусть будет по-вашему. А я... я свой цех позорить не буду!
Втянув голову в плечи, он быстро миновал делегатов и ушел из цеха, с грохотом захлопнув калитку.
— Ну и расхлебывай сам! — бросил Гаршин, поспешно отходя.
Вокруг Полозова сразу стало пусто. Только Аня никуда не ушла и продолжала смотреть на Полозова, но так испуганно и робко, что не у нее было искать поддержки.
Алексей знаком отдал приказание Вале, кран заскрежетал и медленно пополз обратно, унося свой тяжеловесный груз. Алексей провел рукой по лицу, весь подтянулся и пошел навстречу делегатам.
— Здравствуйте, товарищи! — с усилием сказал он. — Не в добрый час вы к нам пришли... но что делать! Производство не игрушка. Всякое бывает.
Воловик начал их знакомить. Алексей, как в тумане, видел дружеские улыбки, рассеянно слушал и тут же забывал фамилии. Узнал знакомое имя — Ганна Поруценко, вспомнил рассказы Воловика, на секунду с любопытством вгляделся в ее лицо.