— Так вы не провожайте. Ложитесь.
— Немножко-то можно?
Они вышли на улицу. Ночь была светлей, чем казалось из освещенной комнаты, — даже не ночь, а раннее-раннее утро. И этой удивительной белой ночи, похожей на утро, не было никакого дела до того, когда надо вставать двум людям, заблудившимся в знакомом переулке, и надо ли им вообще спать. И до здравого смысла ей не было никакого дела — она была беззвучна и все-таки умудрилась нашептывать им, что расставаться нельзя, что расставаться жаль и, может быть, прекраснее уже не будет ночи.
— Вернемся, Аня.
— Нет. И ты иди. У тебя завтра такой день.
Они опять оказались под старинными сводами на углу переулка, где было сумрачно и тихо и терялось представление о времени.
— Аня, вернемся.
— Нет!
— Почему?
— Потому, что я не могу сегодня, когда я шла к тебе признаваться... когда смотрела на тебя, как виноватая, снизу вверх...
— Ты все еще помнишь? И хочешь наоборот — смотреть сверху вниз?
— Не шути. Это серьезно.
— Мы, наверно, будем много ссориться, по-смешному и страшно серьезно.
— Наверно.
— Скорее бы, Аня. Я буду уступчив до предела возможного. Только не теперь... Когда ты придешь, Аня?
— В субботу.
— Ой, как долго!
— Алеша! За эти дни тебе надо сдать машину.
— Знаешь, машина и ты для меня совсем не одно и то же.
— Очень рада, но машину-то сдавать тебе!
— Ну, беги. Я не пойду дальше. Ничего?
Алеша, эта арка — самое славное место во всем городе.
— Мы здесь прибьем мемориальную доску в день золотой свадьбы. Золотая — это сколько?
— Кажется, пятьдесят. Или двадцать пять. Не знаю.
— Слышишь, Аня, где-то бьют часы. Два.
— Я побегу. Пусти меня.
— Ты не боишься одна?
— Нет.
Она оторвалась от него и пошла быстро, не оглядываясь. И не прямо домой, а переулками — на набережную канала, туда, где над водою свешивали свои поникшие ветви старые ивы.
Кто-то легко вскрикнул на другом берегу канала. Шепот и смех долетали до слуха Ани. «Потонет» — «Не потонет!» — «Плывет…»
Белый бумажный кораблик, или птица, или, быть может, оброненный белый цветок скользил по тусклой, почти бесцветной воде, важно поворачиваясь и выплывая на середину канала, где чуть поблескивали струи более сильного течения.
— В субботу, — вслух сказала Аня и на минуту прикрыла глаза, таким ярким, жданным и все же неожиданным представилось ей ее счастье. Открыв глаза, она сразу нашла белый кораблик — он победно плыл, покачиваясь на уносившей его струе. А те двое, плечо к плечу, следили за ним, перегибаясь через решетку. «В субботу...»
8
— На большом посту и маленькая ошибка становится крупной.
Это сказал Немиров. Сказал, отхлебнул кофе и поглядел на Диденко:
— А Любимов совершил к тому же не маленькую ошибку. И даже не одну, а две.
Диденко вопросительно вскинул глаза — две?
— Да, две. Когда руководитель, совершив ошибку, «заболевает», чтобы не расплачиваться за нее, он сам себе отрезает путь к ее исправлению.
В директорской столовой было пусто. Только из-за стен доносился далекий, никогда не затихающий рокот большого завода да из соседней комнаты чуть просачивалась музыка, передаваемая по радио, — буфетчица приглушила ее, чтобы не мешать важному разговору. А что разговор важный, она поняла с первой минуты, когда Диденко, поздоровавшись с директором, что-то спросил, а Григорий Петрович вдруг с яростью закричал: «Сниму, и пусть проваливает!»
Потом голоса стали мирными и задумчивыми. Буфетчица подала две яичницы и два кофе, ушла в буфетную и прикрыла дверь.
Диденко допил кофе и закурил.
— Что ж, в период освоения Любимов был неплох, — сказал он. — Даже хорош. Качество, технологическую дисциплину, отработку процесса — это он вытянул. Знаний и опыта у него не отнимешь. Но как только перешли к новому этапу — к развороту производства, к перспективе большого увеличения программы... Кто тут нужен? Человек прогрессивный, не закоснелый в старых традициях... Человек, я бы сказал, с новой точкой зрения.
Он внимательно посмотрел на директора и подсказал:
— Пожалуй, лучше Полозова не найдешь?
Григорий Петрович промолчал, только чуть дрогнули и сжались губы. Встал, прошелся по комнате и деловито заговорил о том, что надо хорошо обдумать, чтобы не сделать новой ошибки, пусть пока Полозов заканчивает вторую турбину, присмотримся к нему... кандидатуры могут найтись и посильнее... для турбинного не жаль снять лучшего начальника из другого цеха — например, из инструментального...
— Да! — горячо воскликнул он. — Из любого цеха перекину в турбинный! Надо только взвесить, кто лучше всех!
За его горячностью скрывалось желание уйти от обсуждения кандидатуры Полозова, и Диденко уловил это.
— В цехе доверяют Полозову, — осторожно доказывал он. — История с ротором очень повысила его авторитет. Знаешь, такие вещи рождают настоящее уважение — не служебное, не формальное, а вот такое… человеческое, что ли.
Да, — коротко согласился Немиров. И заговорил о другом.
Они вместе вышли из столовой, на лестнице расстались. Уже отойдя, Диденко быстро повернулся к директору:
— А Любимова куда?
Немиров сделал презрительный и гневный жест:
— На все четыре стороны!
Этот человек, которого он так долго защищал и отстаивал, вызывал у него теперь приступы ярости. Он как бы воплощал в себе все то, от чего Немиров старался освободиться. А когда Любимов, наделав глупостей с этим ротором, к тому же еще спрятался от ответственности, — Григорий Петрович как бы перечеркнул его и потерял к нему всякий интерес.
— Смотри сам, — пожевав губами, сказал Диденко. — Как бы не повторить истории с Гореловым.
И пошел вниз, не ожидая ответа.
Григорий Петрович вошел в свой кабинет — и тут почувствовал, что не знает, как поступить, а повседневная жизнь будет требовать от него определенности. Он сказал секретарше, что вернется через три часа, и велел Косте ехать куда глаза глядят.
Костя понятливо кивнул и на предельной скорости погнал машину за город.
Опустив до отказа стекло, Григорий Петрович вдыхал теплый ветер, бивший в лицо, и старался начисто отсечь все деловые мысли. Это придет позднее. Надо проветриться. Так когда-то советовал его первый учитель на директорском пути, умный и по-хорошему иронический человек, знавший многое такое, что только еще открывается Немирову теперь и сколько лет будет открываться еще?
«Чем острее момент, тем меньше надо торопиться, — говорил он, — наше дело такое: решил — и тысячи людей почувствовали на себе, хорошо ли, плохо ли. Если возникли перед тобой всякие закавыки, одна важнее и неотложнее другой, — уезжай. Уезжай куда глаза глядят — в лес, в поле, домой, смотря по сезону. Проветрись, подумай на свободе и со стороны погляди, так ли все, как оно тебе представляется. С совестью своей поговори — без скидок, один на один! Удивительное дело, до чего иногда все при этом меняется! Казалось хорошо, а тут даже пот прошибет — ох, нехорошо, ох, неверно!»
Промелькнули последние каменные дома и домишки предместий, машина вышла на просторы болотистой равнины, прорезанной белой полосой шоссе. Сбоку блеснула вода — голубая, недвижная, спокойно подступившая к низкому берегу с перевернутыми на песке лодками и развешанными для просушки рыбачьими сетями. В машину ворвался запах рыбы и морской травы.
— В воскресенье с Татьяной на рыбалку поедем, — сказал Костя и покосился на директора — размышляет он или просто отдыхает?
Григорий Петрович охотно поддержал разговор. Ему самому захотелось на рыбалку — короткий сон у костра, возня с наживкой, с удочками, неподвижное ожидание клева на пустынном берегу или, еще лучше, на заливе в лодке... утренний, пробирающий до костей холодок... восхитительный запах сваренной на костре ухи... Так представлялась ему рыбалка, на которой он никогда не был.