Они мчались через дачные поселки, и Григорию Петровичу стало жалко, что он не живет на даче, и он стал представлять себе, как он спешит на дачу и у калитки его встречает Клава в ярком летнем платье, а на зеленой лужайке стоит коляска, прикрытая марлей, а под марлей спит очень маленький человечек... Сердце защемило, но он тут же с надеждой подумал: будет! будет и это...
Они спустились к Сестрорецкому парку, остановились. Григорий Петрович предоставил Косте отдыхать и быстрой походкой куда-то спешащего человека направился в глубь парка. Огромные дубы, посаженные еще в петровские времена, раскидывали над ним свои разлапистые ветви. Под ногами шуршали потемневшие прошлогодние листья, клонилась сочная новая травка. Там, где сквозь листву пробивалось солнце, травка была так трогательно-нежно зелена, что Немиров обходил солнечные пятна, чтобы не наступить на нее.
Он вышел к берегу залива. Волн не было, только у самого берега вода чуть колыхалась, и солнце отблескивало на ней. Все кругом было пронизано светом и небывало чудесно.
Григорий Петрович сел на один из прибрежных валунов, сказал себе, что ему очень хорошо, и затем отдался мыслям — свободно текущим, никем не подгоняемым. Тут было много мыслей о заводе, потому что завод врос в его жизнь, и о самом себе, о своих удачах, ошибках и намерениях, о людях, чью судьбу он должен был сегодня решить, и о том, как другие отнесутся к его решениям, то есть, в конечном счете, к нему самому... и об этом отношении к нему, потому что он уже познал и радость признания, и едкую горечь разлада, и ту простую истину, что без ощущения единства с коллективом нельзя работать, мучительно жить.
Он не торопился пересматривать сложившиеся в голове решения, но они сами собою отпадали, заменялись иными, лучшими, потом эти лучшие решения вызывали в душе сумятицу чувств и борьбу, и он с насмешливой улыбкой спрашивал себя: а ну-ка, по совести, в чем тут дело, если заглянуть в самый корень? И — удивительное дело! — мелкие, сторонние побуждения стали отпадать как шелуха, а самые трудные решения оказались легкими. И, как только он принял их, чудесное ощущение внутренней освобожденности и ясности пришло к Немирову.
Он поднялся, быстрым шагом прошелся вдоль берега, потом разыскал в песке несколько плоских камешков и начал кидать их над самой водой, считая, сколько раз они коснутся воды и рикошетом отскочат...
— Теперь — полным ходом обратно! — сказал он Косте, вернувшись к машине.
В тот же день он позвонил Любимову.
— Он болен. Лежит, — сказала Алла Глебовна.
— Передайте ему, что звонил Немиров. Если он настоящий работник, а не барышня с нервами, пусть приедет ко мне через час, — весело шевеля бровью, сказал Немиров. — Я его жду от семи до восьми.
Растерявшаяся Алла Глебовна пробормотала:
— Ой, Григорий Петрович, я его спрошу, может ой подойдет к телефону... Одну минуточку!.. Гога, Гога! — позвала она. — Иди скорее!
— Не надо, пусть приезжает на завод, — сказал Григорий Петрович и повесил трубку.
Без четверти семь секретарша доложила, что Любимов в приемной.
— В семь — просите, — сказал Немиров и позвонил в турбинный цех.
Телефонистка долго разыскивала Полозова по разным цеховым телефонам.
— Как дела, Алексей Алексеевич?
Полозов коротко доложил, что последние приготовления заканчиваются, пар под испытание начнут подавать завтра в двадцать два часа. Он пригласил директора на испытание второй турбины.
— Приду, — сказал Немиров. И многозначительно добавил: — А потом приглашу вас к себе.
Любимов вошел бледный, но Григорий Петрович отлично видел, что он совершенно здоров, разве что действительно разыгрались нервы.
— Что ж, Георгий Семенович, после этой неприглядной истории вам придется с цехом расстаться, — жестко сказал Немиров. — Наверно, вы сами пришли к тому же выводу во время вашей болезни? Иначе, должно быть, и не болели бы.
Не находя нужным откликаться на иронический намек, Любимов ответил внушительно и даже вызывающе:
— Я действительно санкционировал временную замену ротора. Но я пытался спасти этим не только свою репутацию, Григорий Петрович, но и вашу! И, в частности, спасти от провала тот стахановский план, который вы нашли возможным ввести.
Вот как! Любимов не только не сдается, а еще и атакует? Может, вспомнил, как однажды в прокатном цехе «вытянули» месячный план за счет наиболее легких сортов проката, а директор посмотрел на это сквозь пальцы? Тогда казалось — эко дело, немного схитрили, зато доброе имя сберегли... а где границы между «немного» и «много»? И в том ли доброе имя, чтоб видимость была благополучная ?
— Знаете, Георгий Семенович, была минута, когда и мне показалась соблазнительной эта ваша очковтирательская затея. Уж больно легко... Да только руководить людьми потом трудно. Вы пройдитесь-ка теперь по турбинному цеху, послушайте, что рабочие говорят. В первый день на Полозова косились от досады, а теперь — герой дня! А насчет вас и Гаршина... Впрочем, пока, пожалуй, вам лучше туда и не ходить. Во всяком случае, от этой необходимости я вас решил избавить!
Любимов поник в кресле. Его готовность побороться за себя иссякла, а может быть, он все-таки не ждал такого крутого решения. Григорий Петрович смотрел на него и с жалостью и с раздражением, — он презирал людей слабых.
— Я сегодня много думал о вас, Георгий Семенович. История с ротором — толчок, но не причина. Не скрою, первым моим побуждением было снять вас к черту и предоставить вам самому найти дело себе по силам. И не сделал я этого только потому... что делю с вами ответственность за вашу плохую работу. Понимаете вы, почему она оказалась плохой?
Так как Любимов не ответил, он продолжал сам:
— Не поняли нового этапа. Людей сплотить — не умеете. Дать каждому проявить свои силы — тоже не умеете, а без этого руководитель — не руководитель, а административная единица. Человек вы знающий, но расти перестали, а значит — и вкус к новому утратили и, по существу, тормозили инициативу подчиненных. В трудные минуты — пасовали. Задумайтесь-ка, почему, так случилось, что вы возложили надежды на махинацию с ротором, в то время как рядовые люди разыскали по собственной инициативе втулку для обоймы уплотнения...
— Переточили? — вскрикнул Любимов.
— Переточили, — сердито подтвердил Григорий Петрович, с удивлением приглядываясь к Любимову: значит, он так и просидел, закрывшись дома ото всех, даже от соседей? Не позвонил, не спросил, не волновался о сроках — а только о себе? Да как же это возможно?! И об этом человеке я мог думать, что в нем есть что-то от моего второго «я»? Бр-р, как нехорошо...
На миг он запнулся, потому что собственное решение насчет вот этого инженера показалось слишком добрым. Может, правильней было первое побуждение — послать к черту? Но нет, побуждения надо проверять разумом, так подсказывает опыт.
— Принимая решение, я старался исходить только из интересов завода, — морщась, сказал Немиров. — То есть дать вам такую работу, где найдут применение ваши знания и опыт.
На унылом лице Любимова мелькнула робкая надежда.
— С понедельника можете принять новую должность — помощника главного инженера по турбинному производству.
Любимов смотрел напряженно, стараясь понять, что это сулит ему.
— В дела турбинного цеха попрошу вас пока не вмешиваться.
Любимов побледнел, но не произнес ни слова.
— Вам поручается круг вопросов, связанных с генеральной реконструкцией цеха и переходом на серийное производство. Для этого вам надо будет...
Он сделал паузу, разглядывая оживившееся лицо Любимова, и медленно докончил:
— Свои ошибки до конца понять. И отбросить. Здесь у вас подчиненных производственников не будет, но с людьми вы должны научиться работать именно здесь. Привлекая их к разработке всего нового. Учась у них. И еще — перешагнуть через личную обиду и через самого себя, через эту самую свою бесхребетность, страхи и дипломатические болезни.
Он встал, давая понять, что разговор окончен.
— Вот так, Георгий Семенович, — сказал он, — поезжайте домой, доболейте свое, а с понедельника — за работу. Да с таким напором, какого вам до сих пор не хватало.