Забор, заклеенный афишами, привлек внимание Кешки. В Саду отдыха музыкальная комедия — бог с ней! Концерт лауреатов международного конкурса — бог с ним! «Таланты и поклонники» — бог с ними! Цирк — вот это да! Кио. Кио. Кио. Фамилия, что ли? Вот бы посмотреть, что это такое! А почему бы и не посмотреть? За квартиру он заплатил. За электричество тоже. Счетоводша из домоуправления сказала: молодец, Степанов, сразу видно — хозяин! Мать, наверное, растрогается и сама предложит: сходи в кино или в цирк. В кино денег не надо. В Дом культуры всегда можно проскользнуть через черный ход, навстречу выходящей публике. Противно, что надо прятаться и перебегать с места на место, пока не потушат свет. А шикарно было бы купить в кассе билет и спокойно усесться где-нибудь в двенадцатом ряду. Билетерша, та, с длинным носом, конечно, немедленно подскочит: «Мальчик, опять ты здесь? Твой билет!» — «Во-первых, не мальчик, а гражданин; во-вторых, вот билет; а в-третьих, нечего тыкать, мы с вами детей не крестили». — «Извините, товарищ, сидите, пожалуйста, я обозналась...»
Мотокросс... Здорово! У Павки Гуляева мотоцикл. Пых-пых-пых — весь район слышит, когда он едет. Скопить бы денег и купить мотоцикл. Ух, сила! В отпуск — туристский поход на мотоциклах. Нет, на мотоцикл не скопить. А вот на велосипед — можно. Откладывать на сберкнижку с каждой получки… Неужели ж я не сумею собрать? Как Витька Пакулин…
Матч на первенство...
«Зенит» — «Динамо».
Когда? В среду. Ну, это он попросту выклянчит у матери. Такой интересный матч! Полцеха сбежится. И к тому же — на новом стадионе! «Мама, вот тебе вся получка. Что я истратил — смотри сама, все записано, можешь проверить. А мне нужно в среду на матч, вся наша бригада идет, и весь месяц, сама понимаешь, я с этими ребятами как нянька...»
Три девчонки шли навстречу. Под ручку, в цветастых сарафанах, и у всех — купальники на плече. Где они купались, интересно знать? В Неве или на Островах? Все три — тонконогие и вертлявые, идут и вроде как приплясывают на каждом шагу. Две так себе, а в середке девчонка глазастая, как лягушка, и волосы, как пух, разлетаются во все стороны, нарочно, должно быть, не причесывается, чтобы все видели, как они разлетаются, желтые-прежелтые...
Девчонки заметили его внимание и прыснули со смеху. У глазастой глаза так и засверкали, а сама скривила губы — мол, совсем-то мне неинтересно, смотришь ты на меня или не смотришь.
Покраснев, Кешка пошел прямо на них, не сворачивая, и они не посторонились тоже. Он врезался в их цепочку, раскидал их руки и прошел, не глядя на них.
— Вот невежа! — вскрикнула одна из них.
— Но, но, потише! — кинул назад Кешка. — Цацы!
Ему очень хотелось оглянуться на ту, глазастую. Воображала! Он отошел довольно далеко, прежде чем позволил себе оглянуться. Три девчонки опять сцепились под ручки и удалялись, пружиня на каблучках тонкими ножками. Вот чудачки, не идут, а приплясывают. На таких-то каблучищах! Цацы и есть.
Больница была уже совсем близко, ожидание томительной и неизбежной канители вытеснило мысли о трех девчонках. Неужели опять придется подниматься в палату? Кешка часто приходил справляться о здоровье матери, но терпеть не мог навещать ее. Было что-то стыдное в том, как его обряжали в белый халат с болтающимися тесемками, как разворачивали его скромные гостинцы, проверяя, не принес ли он чего-нибудь недозволенного. И совсем уж стыдно было пробираться через огромную палату к дальней койке, где лежала мать. Женщины со всех коек пялили на него глаза, а потом встревали в разговор с глупыми вопросами: «Сынок? А с кем же он остался? Неужто с малышами сам управляется?» Но больше всего Кешка не любил ходить в больницу из-за томительного чувства жалости и нежности, какое возбуждала в нем мать. Выглядела она здесь совсем не так, как дома. Да и не разглядывал он ее дома; обычно бочком проскальзывал мимо, пока она не нашла повода для воркотни или не надумала послать его за чем-нибудь. И была она там или притупленно-молчаливой, утомленной, или раздражительной и придирчивой. Теперь она стала какая-то блаженная, гладкая, кроткая, и, о чем ни заговори, плакала. Увидав Кешку, она норовила при всех обнять и поцеловать его, без конца расспрашивала о малышах и обязательно всучивала ему пакетик со всякой снедью, сбереженной от завтрака и обеда, — кусок пирога, вареные яички, масло. Она не верила, что они сыты, и упрашивала Кешку привести хоть разок младших. Однажды он привел их, предварительно отмыв щеткой с мылом так, что они ревмя-ревели. Пуговицы он заставил их пришить все до одной, кричал на них, что на фронте солдаты пришивают сами и вообще он не нанимался к ним в няньки. Мать сразу приметила, какие они невероятно чистые и аккуратные, заставила их рассказать, как все было, смеялась и опять всплакнула. И, конечно, все больные впутались в разговор, и даже санитарки подошли повздыхать. Делать им больше нечего. Бабы!
Вот Карцева — та не стала бы реветь чуть что. Карцева, конечно, тоже женщина, но все-таки чувствуется, что фронтовик, офицер. И Катя Смолкина не стала бы ахать, та скорее отлает так, что будь здоров!
В больничной раздевалке было пусто. Толстая гардеробщица в белом халате дремала у своей загородки.
— За Степановой, на выписку, — робея, сказал ей Кешка.
— Сынок? — поинтересовалась, зевая, гардеробщица, неохотно поднялась, задрала голову к лестнице и неожиданно зычным голосом крикнула в пролет: — Ма-ня-а! За Степано-во-ой пришли-и!
Maть вышла нескоро. Сперва она мелькнула на лестнице в голубом халате и спадающих тапочках. Сопровождавшая ее санитарка взяла у Кешки авоську с вещами и куда-то увела мать боковым коридором. Они очень долго возились там. Мать вышла одетою уже во все свое, она даже шерстяным платком повязалась, хотя на улице теплынь.
— И лучше, а то продует с непривычки! — одобрила гардеробщица. — А какой сынок у вас хороший. Самостоятельный.
Мать, быстро взглянув на Кешку, твердо сказала:
— Да.
И взяла Кешку под руку.
Теперь, когда она была на ногах и одета как всегда, она показалась Кешке располневшей и отдохнувшей. Лицо у нее стало гладкое и белое, глаза ясные, добрые, рука тоже белая, мягкая и ласковая. Рука эта сжала и погладила Кешкины пальцы.
— Замаялся без меня, Кеша?
— Ну, чего там... А ты потолстела, мам.
— Отоспалась я, сынок. И меня все витаминами пичкали. Глюкозу иголкой вливали. Доктор говорил: заездилась, матушка, совсем заездилась. Пользуйся случаем — отдыхай!
— Ну и правильно, — солидно сказал Кешка. Его поразило это слово в устах доктора: заездилась. А ведь и впрямь она ни сна, ни покою не знала. Что такое после работы хозяйничать да за детьми следить, это он теперь узнал. А ведь она еще и мыла, и стирала, и обшивала всех. Кешке впервые пришло в голову, что она могла бы быть не такой раздражительной и сварливой, если бы снять с нее хоть немного забот и огорчений. Мало ли он сам доставлял ей неприятностей!
— Уж как меня выхаживали, как заботились, — медленно шагая рядом с сыном, хвастала Евдокия Павловна. — Если б я только не тревожилась, как вы там без меня... Сплю-сплю, и вдруг как подбросит меня: дети!
— Не одних ведь оставила! Слава богу, не маленький.
— Ох, Кеша!
— Да чего в самом деле! Ну, пойдем быстрее. Или трудно?
Ему было стыдно идти с нею под руку. Все смотрят и думают: кто такие? Почему она держит его, как маменькиного сына? Когда попадались встречные, он нарочно повышал голос и говорил про больницу или спрашивал мать, не кружится ли у нее голова.
— Будто ты — и не ты! — удивлялась Евдокия Павловна.
Уже у самого дома она обессилела и присела во дворе на скамью. И сразу набежали соседки, кто с расспросами, кто с рассказами.